3
Звонок в дверь был до боли знаком. Два длинных звонка и один короткий, потом опять длинный. С перепевами. Я отложила книгу и зачем-то посмотрела на часы. Как будто проверяла — может в этот час Сашка звонить в дверь или нет. Вот глупая… Он же год как ушел… Неужели целый год? Только теперь я ощутила огромность отмеренного срока. Год…Или вчера? Время как будто остановилось. Да и как оно может двигаться, если сегодня и завтра и послезавтра я вспоминаю лишь то, что было прежде? Но ведь это Сашкин звонок, с другим не спутать. Я помедлила и пошла открывать. В дверях в самом деле стоял Сашка — золотоволосый мальчик с улыбкой непадшего ангела.
— Ева, я к тебе, — сказал он и вошел. — И по делу.
Я попыталась улыбнуться в ответ — разумеется, по делу. Как же еще? Я давно перестала надеяться на его возвращение. Я даже перестала этого желать.
— Ты глупенькая, — сказал он, оглядывая беспорядок, царящий в доме. — У тебя был шанс спастись, но ты его упустила. Теперь я ничем не могу тебе помочь. Уже ничем.
Кажется, о помощи он говорил и тогда, когда год назад уходил от меня к Лидке. Мол, наступит момент, и ты поймешь всю степень моего благородства. Я тебе спасаю, а не бросаю. Прошел год, но я так ничего не поняла. И опять спросила — что же всё это значит?
В ответ он пожал плечами. Мне показалось, что моего вопроса он не слышал.
— Я ушел, — сказал он, — можешь меня спрятать?
— От Лидки ушел? — уточнила я зачем-то, не понимая, почему в таком случае он должен прятаться.
— Вообще ушел. От НИХ. Так спрячешь?
Я пожала плечами — что могло означать и «да», и «нет». Почему-то меня не радовал его приход. Он остановился перед зеркалом и принялся рассматривать свое отражение.
— Волосы грязные… А я и не заметил. Вчера только мыл. Лидка терпеть не может грязных волос.
Сашка бесцеремонно полез в шкаф, достал свое любимое полотенце в красную полоску и, шаркая ногами, побрел в ванную. Вид у него был абсолютно разбитый и жалкий. Он болезненно сутулился, и куртка на нем сидела вкось, будто с чужого плеча.
— Ты болен? — спросила я, идя следом и пытаясь припомнить, какой надо с ним быть — внимательной, многословной, задумчивой — какая «я» ему нравилась прежде. Но ничего не вспоминалось. Ничего.
Мой вопрос задел его, он замер, ощупывая в коридорной темноте смутно-знакомые двери.
— Наверное, да. Включи «Танец» и погромче… — он махнул рукой, отсылая меня, будто горничную.
Если он просил поставить «Танец смерти», то настроение у него было паршивое. Впрочем, у него часто бывало паршивое настроение. Особенно в последние дни нашего совместного бытия. Тогда «Танец смерти» крутился целые сутки неостановимо. Теперь он слушает его вместе с Лидкой или один? Я была уверена, что Лидке нравится совсем другая музыка.
Сашка вернулся из ванной, закутанный в полотенце, как римлянин в тогу, плюхнулся в кресло и стал слушать маг, прикрыв глаза покачивая в такт головой. Он балдел от каждой музыкальной фразы.
— Пашка процветает, — сказала я, чтобы хоть что-нибудь сказать, разумеется, невпопад. — В команде у Старика. Замом.
Сашка поморщился — его не интересовали успехи моего сводного брата — и предостерегающе поднял палец. Тут был его любимый переход, когда внезапно, перебивая бесконечную, разлитую озером грусть, вступали трубы — то ли архангельские, то ли военные, из старинной армейской побудки, заглушая тоску поражения и смерти. Современный музыкант вдохновенно передрал знаменитый полонез Огинского, сумев сохранить невыразимую первобытную печаль, так сладко тревожащую славянскую душу.
— Еще, — выдохнул Сашка едва слышно, когда мелодия отзвучала, и я послушно нажала на клавишу возврата.
Сашка поднял на меня глаза и вздохнув, попросил жалобно, будто ребенок, выпрашивающий конфетку:
— Евочка, пойдем со мной. Поговоришь с Лидкой.
— Ты же просил тебя спрятать, — напомнила я.
Лицо его передернулось, будто я напомнила о чем-то неприятном.
— Лучше все-таки поговорить. Объясни ей, что так в конце концов нельзя, — он тряхнул головой, и с волос его полетели брызги. — Если бы ты знала, как она меня мучает. Невыносимо! Только почувствует, что мне больно, и давай ковырять, чтобы еще сильнее, чтобы еще… — он задохнулся от горечи, будто сейчас разговаривал не со мной, а с Лидкой. — А сама при этом смеется. Я кричу: «Не надо, прекрати!» А она в ответ: «Зачем обижаться, дорогуша? Это глупо…»
Он вновь замолчал, вслушиваясь в мелодию. Я не понимала из его слов ничего.
— Ты все-таки моя жена.
— Бывшая, — уточнила я.
— Неважно. Все равно жена. Пойдем сейчас к Лидке, и ты ей все расскажешь.
— Что — все?
— Как надо любить. Ты-то меня любила, я знаю. И сейчас любишь. Ты ее научишь — и она меня пожалеет.
Он вскочил и полез в шкаф, позабыв, что его вещей там давным-давно нет. Недоуменно порылся в моих тряпках, наконец опомнился, хлопнул себя по лбу и побежал в ванную одеваться. «Учить жалеть»… Кое-кого я пыталась научить этому искусству. Но, насколько я знала Лидку, здесь случай безнадежный…
Пока мы шли — а идти было два квартала, — он все время глядел на часы и бесцеремонно подталкивал меня в спину, будто опасался, что мы можем опоздать. За этот год он сильно изменился, и я не могла понять, зачем он вообще пришел. Не уговаривать же Лидку полюбить его, в самом деле.
Город у нас немного странный, нервный какой-то, будто весь сведенный судорогой. Хотя внешне многие находят его привлекательным. Впрочем, нервные женщины часто пользуются успехом у мужчин. Так и наш город привлекает, тревожа. Впрочем, за последние годы он сильно принарядился — обветшалые фасады заново отштукатурили, ярко раскрасили и снабдили новенькими дверьми и крылечками. Особенно популярными сделались елочки и туи в кадках и огромных керамических горшках после того, как Старик завел их перед мэрией. Весь город можно сравнить со старой тусклой серой вещицей, лишь местами, в сердцевине, она сверкает аляповатой позолотой, тогда как края облуплены и серы. Нарядность всегда для избранных — как норковое манто для шикарных любовниц. Остальные по-прежнему носят примитивные мешки с выпушкой искусственного меха.
Старые блочные коробки окраин остались прежними. Обветшавшие и вот-вот грозящие рухнуть в ожидании затянувшегося капремонта, они сбились в кучу, теснимые частными коттеджами, безвкусными, несоразмерными, с бесчисленным количеством окон и дверей по фасаду. На коттеджах все помешались. Идешь по улице — глядь, там, где вчера был сквер — торчит коттедж, или на месте старой бани — целая грибница.
Сашка жил в девятиэтажном доме на третьем этаже в крошечной квартирке, почти такой же запущенной, как и мой полудомишко.
«Зря иду, — подумалось мне, — Лидка еще вообразит, что я пришла унижаться, вымаливать Сашку назад… А, ладно! Пусть думает, что хочет. Мне плевать… То есть, не плевать, конечно, но я могу потерпеть, лишь бы Сашке немного полегчало…»
В вонючей темной парадной, обжитой подрастающей детворой да кошками, Сашка вдруг схватил меня за плечи, встряхнул, как куклу, и выкрикнул уже вовсе безумное:
— Сначала они сделали из меня дойную коровку. Теперь хотят, чтобы я стал погонялой. А я не буду,
