веером раскинулось по мраморному полу.
— Мне очень нравится Олежка, я вам сочувствую… — пролепетала я. — И если бы можно было что- то исправить…
Тут я почувствовала, что кто-то поднимает меня и тащит в сторону.
— Это я виновата! — крикнула я распростертой на полу Катерине.
— Молчи, дура! — прошипел за спиною Пашка и толкнул меня к дверям, ведущим на улицу.
— Куда ты меня тащишь? — пробормотала я, оглядываясь.
— В отделение милиции, — отозвался Нартов, ускоряя шаги.
Не поспевая, я бежала за ним, со всхлипом втягивая в себя прохладный вечерний воздух. Несколько в стороне у тротуара Павла ждала служебная машина с шофером.
— Мы там уже были! — выкрикнула я, опасаясь, что Пашка меня просто не слышит. — Я написала заявление. И господин Орас тоже…
— Именно заявление, — прошипел Пашка, запихивая меня на заднее сиденье. — Ты должна его забрать.
— С чего это вдруг? — я безуспешно пыталась выдернуть руку, зажатую, как клещами, Пашкиными пальцами. — Меня хотели убить… За нами гнались… машину всю расквакали. В Андрея стреляли.
— Речь сейчас идет не об Орасе. Он может болтать что угодно — о разбитом «Форде», о стрельбе — пожалуйста. А вот ты что там насочиняла? Тебя же никто пальцем не тронул…
— То есть как, — я растерянно заморгала.
В самом деле — Пашка был абсолютно прав. Мне не на что было жаловаться!
— Но мне угрожали, — я как будто оправдывалась. — Я так и сказала: угрожали…
— Кто угрожал? — передразнил меня тонким жалобным голоском Пашка.
— Ну, эти… Тосс и Вад. Остальных я не знаю.
— Ах, Тосс и Вад! А почему тогда ты пишешь «Лига»?
- «Лига»? — переспросила я.
Разве я что-то писала про Лигу? Хоть убей, я не могла вспомнить.
— Ну да, ты заявила, что тебя преследовали по приказу Лиги. Ты хоть понимаешь, курица, что завтра эта белиберда будет в местной прессе, а послезавтра — в столичных желтушках на первых полосах?
Я схватилась за голову. Неужели я в самом деле написала про Лигу?
— Это Орас убедил меня написать заявление. Будто бы они…
— Оставь в покое Ораса. Он к Лиге не имеет никакого отношения. А ты сейчас же пойдешь и заберешь заявление.
— А вдруг они нападут на меня снова? Я боюсь… Тосс…
— Тосс в больнице. Сейчас он ни на кого не нападет. И если ты будешь вести себя благоразумно, он тебя пальцем не тронет — это я тебе гарантирую. Благоразумно — ты хоть знаешь такое слово? Надеюсь, что да. Но если завтра о Лиге благодаря тебе начнут болтать на каждом шагу, придется натравить на тебя два десятка твоих братьев-мартинариев.
— Послушай, Пашка, ты что, в Лиге? Неужели ты тоже мартинарий?
— Господи, Ева, я каждый раз поражаюсь — какая же ты дура! Я работаю у Старика и забочусь о безопасности города — неужели не ясно? Разумеется — мы, — он подчеркнул это «мы» довольно заметно, — знаем о действиях Лиги. Но контролируем. Поняла?
— Пашенька, дорогой, ты меня спасешь? Мне больше не на кого надеяться — только на тебя! Ведь ты все время мне указываешь, как поступать… Я не слушаюсь… То есть не всегда слушаюсь, но теперь я постараюсь…
Он брезгливо поморщился.
— Ева, если ты увидишь слизняка, что ты сделаешь?
— Слизняка? — переспросила я, не сразу сообразив, что он собирается поведать одну из своих глубокомысленных притч.
— Да, слизняка. Вот он ползет, липкий, жирный. Оставляя после себя такой же липкий след. Ты смотришь на него и стоишь перед дилеммой: раздавить его или нет. Если раздавишь — сам весь перепачкаешься. А если нет — он перепачкает всё вокруг. Всё, что тебе дорого…
— Пашка, ты это… обо мне?
— А ты как думаешь?
— Но почему?
— Как иначе относиться к человеку, который вечно шлепается в грязь? Который сам себя не уважает. Ты — жалкое ничтожество. Тебя никто никогда не будет любить. Запомни это: никто и никогда. Будут затаскивать в койку, а потом вышвыривать пинком под зад. Когда в очередной раз ты шлепнешься мордой в грязь, вспомни мои слова.
Я слушала его и растерянно хлопала глазами. Я даже не плакала почему-то, хотя от таких слов можно разрыдаться в три ручья. Я была просто-напросто обескуражена. Неужели я в самом деле вызываю такое презрение и ненависть? Разве я кого-то обидела, предала? Разве я подличала или хитрила? Так за что же он так меня ненавидит? Будто за уродство какое… Или… я в самом деле урод?.. Урод — я медленно проникалась этим чувством. Урод, который отказывается от лечения и гордится своим уродством. На мгновение у меня перед глазами мелькнуло лицо Вада. Оказывается, мы с ним схожи, и он не случайно выбрал меня… Нет, это не так, не так! Пашка лжет, я ему не верю! Не верю!
Машина затормозила у старого краснокирпичного домика, где уже много-много лет, дожидаясь нового здания, ютилось отделение милиции.
— Иди и забери заявление, — просипел мне в спину братец, выпихивая меня на тротуар.
— Ты подождешь меня? — спросила я жалобно. — Подкинешь до дома?
— Я возвращаюсь в мэрию, — последовал ответ. — Доберешься как-нибудь сама. Служебная машина не предназначена для использования в личных целях.
Когда он говорил вот так, я не понимала — то ли он идиот, то ли просто издевается.
3
Орас вышел из больницы уже в темноте. Несколько минут он оглядывал стоянку, прикидывая, где может стоять его «Форд», потом вспомнил, что утром бросил изуродованную машину на шоссе. И сейчас наверняка она находится у него в гараже, а «Жигуль» Тосса, на котором Орас удрал от погони — у ментов. В больницу его доставила приехавшая по вызову милиции «скорая». Кажется, из всей утренней команды, сюда его сопровождали только Толик и Ева. Но Еву он обозвал и выгнал как провинившуюся собачонку: он понимал, что должен, вспоминая эту безобразную сцену, испытывать чувство вины, но ничего не испытывал, абсолютно ничего. Толик уехал из больницы несколько часов назад вместе с Катериной, обещая пригнать для шефа «Мерс» из гаража как только Орас позвонит. Но Орас о не позвонил. Он просто забыл об этом. Он вообще забыл обо всем, сидя в этой маленькой темной комнатке с пищащими на разные голоса приборами, с темными экранами, по которым разбегались желтые змейки сигналов…
Сейчас, стоя на полупустой стоянке и ежась от прохладного ночного ветерка, он раскладывал по полочкам все события этого безумного дня, будто надеялся найти в своих действиях ошибку, повлекшую за собой… Даже мысленно он не позволял себе обозначить подлинными словами то, что произошло.
Его слегка знобило от полученной раны, и он подумал, что неплохо бы сейчас зайти в бар и выпить чего-нибудь покрепче, хотя обычно он пил лишь легкие вина, зная, что алкоголь разлагает энергопатию почти без остатка. В двух шагах от больницы находился его собственный бар. Орас безошибочно вычислил, что здесь никогда не переведутся посетители — тот, кто только что узнал о кончине близкого человека, тот, кто доставил жену в родильное отделение, тот, кто днем зашел навестить старика-родителя и не обнадежился его состоянием — все они найдут удобную тропинку, ведущую в маленький бар без окон, где подадут не только выпить, но и перекусить. Только он никогда не думал, что сам будет одним из посетителей.
