ударил его по рукам. Один раз, второй. От неожиданности Олежек застыл на месте, потом запрокинул голову и разразился отчаянным ревом.
— Пошел вон, идиот! — Орас схватил его за ворот футболки, дотащил до двери, швырнул за порог и захлопнул дверь.
Раздался новый взрыв рева. Бессвязные вопли сменились яростными ударами в дверь. Потом раздался гневный отчаянный крик, и послышались торопливые шаги. Орас провел ладонями по лицу. Самое странное в происшедшем было то, что он не испытывал ни капли жалости к несчастному крошечному существу, а лишь неприязнь и раздражение при мысли, что мальчик, видимо, так навсегда и останется калекой. Сын Андрея Ораса — урод. Можно с этим смириться или нет? Он не знал. Не знал, что означает слово «смирение».
— Маленький паршивец, — пробормотал Андрей вслух, будто хотел утвердить правоту своих чувств.
Потом вытащил из кармана бумажник, выгреб всё, что в нем было и, держась рукой за стену, направился на кухню.
Клара колдовала над плитой. Лицо у нее как обычно было мрачное, губы поджаты. При виде хозяина она даже не повернув головы. Буркнула:
— Опять нажрался.
— Нет, дорогая моя Клара, нажраться надо всего один раз. А блевать будешь всю жизнь, — он швырнул комок кредиток на стол. — Помнится, твой брат пытался мне в прошлом году сбыть какой-то курятник. Он еще не расстался со своей фермой?
— Кому нужна его хибара? — Клара покосилась на кредитки.
— Тогда вот что: бери деньги, бери Олежку, и уезжайте к нему. Завтра с утра. Денег тут хватит. Я потом еще пришлю. Наличными — чтобы никто не знал, где он. Соседям скажешь, что это твой внучатый племянник, сирота. Олег Иванов. Замечательно звучит, правда? И не забудь пузырек с лекарством.
Клара выпрямилась и с изумлением посмотрела на Ораса.
— А как же вы?
— Никак. Езжай с утра. Пока не позову — назад ни-ни…
Орас сбросил на стул пиджак. Задрал рубаху.
— Посмотри, на спине ничего нет?
— Ничего. А что должно быть?
— Мне как будто копьем меж лопаток звезданули. Спина немеет — вздохнуть не могу.
— Может, сердце? — предположила Клара.
— Хорошо бы.
— Я кофе сварила. Но лучше примите валидол.
— Нет, давай кофе.
28
Орас нес чашку, и ему казалось, что черная жидкость подозрительно отливает лилово-красным. Он уселся в гостиной посреди крикливой мебели, купленной Катериной, по-прежнему неотрывно глядя на черную поверхность. Ему казалось, что глаза его обратились внутрь, и он рассматривает то, что плещется в нем — такая же черная, обжигающая горечь. Когда кофе полностью остыл, Орас вылил содержимое чашки на любимый светлый ковер Катерины и растер пятно ногой. Какая жалость, что Катерина не видит, как непоправимо испорчен ее любимый коврик. Как бы она визжала при этом!
Звонок Сергея вывел его из оцепенения.
— Андрей! — Голос Семилетова сипел от волнения. — Только что… всё к черту! Всё, понимаешь, всё… — Орас с трудом мог разбирать сами слова, искать в них смысл было бесполезно.
— Скажи ясно, что случилось?
— Сейчас… постараюсь… В лаборатории взрыв. До сих пор горит. Пожарные не могут погасить. Двое обгорели, их увезли в больницу. Три месяца работы к черту… Лаборатория — к черту! Андрей Данатович, что же делать?! Ты можешь сказать, что делать?
— Могу. Позвони в страховую компанию и оформи документы. Потом пойди и напейся. Это всё, что я могу тебе посоветовать в данную минуту.
Семилетов молчал. Видимо, он уже хотел повесить трубку. Но потом передумал.
— Андрей, мне кажется, ты знал…
— Ничего я не знал. Но предполагал, что наша затея именно так и закончится.
— Что происходит?
— Лига расширяет свою власть. Раньше отдельные люди становились мартинариями, теперь же получился город-мартинарий. Это случалось и раньше, и не только с городами, но и с целыми странами. Но для нас такие доводы малоутешительны.
— Город-мартинарий? — переспросил Семилетов.
— Да, это что-то вроде затмения. Когда ясный день, светит солнце, но ты-то всё равно пребываешь в темноте.
Часть 5
АНГЕЛ
1
Старухи дрались в приемной. В ход шли ломаные складные зонтики и изношенные до дыр сумки с залатанными ручками. Одна из старух, высохшая и костлявая, с пегим перекошенным лицом, вцепилась в седые космы другой — низенькой и безобразно толстой. Еще два экземпляра, иссохшие как прошлогодние стручки, жались по углам.
— У меня сорок лет стажа! — кричала костлявая мымра.
— А у меня пятьдесят! Вот те крест! — огрызалась толстуха и норовила огреть противницу зонтиком по голове. — Я имею больше прав!
— Я впереди!
— Нет, я!
Мне надоело наблюдать за ними сквозь дверное стекло. Я сварила кофе и разлила светло- коричневую жидкость по щербатым чашкам.
— Кстати, а где наш сервиз? — спросила я невинным тоном.
— Разбился, — невозмутимо отвечала Собакина.
Бандерша увлеченно раскладывала на столе бумажки: пожелтевшие листки, вырванные из блокнотов или детских ученических тетрадок двадцатилетней давности, когда внуки наших клиенток ходили в школу. Теперь, когда наш компьютер сломался, а починить его не было денег, возвращение к бумажной работе вызывало у Собакиной щемящее чувство ностальжи.
— Что-то бабульки расписались, — усмехнулась Бандерша. — Триста семь заявок. И у всех что- нибудь стряслось: у одних пожар, других затопили соседи. У одной пол провалился в квартире, положили три доски, и по ним ходят.
