Карлос встал, он был почти спокоен. В голосе его звучала грустная покорность:
— Я никогда не пойму. Я люблю тебя…
Жульета покачала головой. Она стала собирать вещи. Карлос снова сел на постель и наблюдал за ней. Множество мыслей проносилось у него в голове. Одно он сознавал ясно: он не может сейчас уехать из Ильеуса — рано ещё. Пусть идёт, она сломает себе шею и, наверно, вернется. А он? Примет её? Он задумался.
— Если ты когда-нибудь вернешься… Этот дом — твой…
Жульета пошла в Коммерческую ассоциацию. Окна были закрыты, Сержио Моура собирался уходить. Огни огромной люстры освещали зал, где Сержио, один-одинёшенек, завязывал галстук перед зеркалом. Жульета вошла, он её поцеловал:
— Что ты делаешь на улице в такой час?
— Сержио, где твоя чёрная птица?
— Там, на веранде.
— Принеси её…
Он вышел и вернулся с клеткой, которую передал Жульете. Птица проснулась от яркого света. Жульета открыла окно.
— Подари мне эту птицу. Хорошо?
— Она твоя. — Сержио удивленно смотрел на неё.
Она поставила клетку на окно и открыла дверцу. Птица выпрыгнула на подоконник, с минуту помедлила в нерешимости, потом вдруг взвилась в воздух и улетела в ночь, необозримую и свободную, опустившуюся над соседним садом. Сержио подумал: уж не пьяна ли Жульета? Что всё это значит, чёрт возьми? Она повернулась к нему, сияющая:
— Знаешь, любимый, я тоже свободна…
— Свободна?
— Я все сказала Карлосу, мы расстались.
Поэт испугался:
— Сказала?
Она утвердительно кивнула головой. Она смотрела на Сержио — он тоже был пленником, ноги его увязли в грязи. Но чтоб быть свободной, она готова была переступить даже через него.
— Я ухожу, понимаешь? Куда — не знаю, но ухожу. Не знаю, что буду делать, но ухожу. — Она добавила робко: — Может быть, когда-нибудь я смогу работать для этого нового мира, о котором говорил Жоаким…
Сержио улыбнулся, он заговорил языком литературы:
— Творение ускользает от своего творца…
— Я люблю тебя, ты это хорошо знаешь. Я многим обязана тебе. Потому-то я и пришла. Я говорю тебе: пойдём со мною. Порви эти путы, которые связывают тебя. Уйдём вместе… Вдвоём будет легче, лучше…
Он слушал её молча, литература не помогала, ничего не могла разрешить. Ни ирония не помогала, ни страсть. Жульета уходила. И звала его:
— Сержио, я пришла за тобой. Я тебя очень, очень, очень люблю. Но если ты не захочешь идти со мной, не сможешь вырваться из плена, я все равно уйду, одна, я не хочу гибнуть…
Он молчал. Лицо его стало очень серьёзным и как-то вытянулось. Он был похож на большую ночную птицу. Никогда ещё она не видела его таким.
— Сержио, как-то раз Жоаким сказал мне: «Нет хорошей или плохой глины. Все сделаны из одной и той же глины, важно только суметь выбраться из грязи, которая окружает…» Это правда, Сержио. Теперь я поняла это и потому ухожу. Я хочу и тебя увести…
Глаза Сержио Моура были устремлены в ночь, куда улетела его птица. В ночь, необозримую и свободную. В ночь, где загоралась живым светом новая звезда.
Жульета взяла со стола шляпу Серждо Моура, надела ему на голову, протянула руку и сказала:
— Пойдём, любимый…
18
В пустынном порту Ильеуса, где не видно было ни одного корабля, двое нищих стариков просили милостыню. Это были батраки, выгнанные с плантаций. Они были одеты в лохмотья, у них были огромные руки и ноги с растопыренными пальцами. Они пели песню, сложенную на плантациях какао. Антонио Витор бросил им в чашку монету в двести рейс и вышел на середину улицы.
Сегодня его плантация была продана с аукциона. Ее купила фирма «Зуде, брат и K°» за такую низкую цену, что даже на уплату долгов не хватило. В конторе Карлос Зуде напомнил ему про кутежи с Вампирессой. Антонио Витор слушал, опустив голову. В начале этого года Вампиресса уехала, взяв у него последние деньги. А Раймунда ничего тогда не сказала и продолжала каждое утро выходить на работу, как обычно. Она казалась равнодушной ко всему, падение цен так же мало трогало её, как раньше повышение. Муж и жена никогда ни словом не обмолвились о случае с Вампирессой. Раймунда ни разу не позволила себе ни одного намёка. Наоборот, она даже казалась как-то веселее в этот страшный год, потому что Жоаким вышел наконец из подполья и нашел работу в одном маленьком гараже. Потому-то Раймунда была весела и даже пела, разрезая ножом первые плоды этого проклятого урожая. Антонио Витор тоже вернулся к работе на плантации; в этот год он нанял только трёх батраков, и старый дом, где он жил с женой до постройки нового, стоял пустой. Постепенно Раймунда начала перебираться в старый дом: сегодня снесёт одно, завтра другое. В конце концов они все-таки ушли из нового дома, Антонио Витор даже сам не заметил, как это случилось. Он только видел, что Раймунда больше не грустит, и это утешало его.
Как-то вечером он получил вызов в Ильеус — в суд. Его плантация была назначена к продаже с аукциона. Однако Карлос Зуде обещал продлить срок уплаты… Он показал вызов Раймунде. Она испугалась:
— Они хотят отнять нашу землю, Антоньо…
Он поехал в Ильеус, был на аукционе, видел, как Карлос Зуде купил плантацию за бесценок. Потом экспортер говорил ему про Вампирессу и про терно Иписилоне. К чему? Ведь Карлос Зуде отнял у него всё, зачем ещё напоминать ему о прежних глупостях? В конце концов экспортер предложил Антонио место надсмотрщика в одной из своих фазенд… Триста тысяч рейс жалованья. Антонио сказал, что ещё подумает.
За его спиной, на улице, слышится песня нищих:
Он и сам не знал, почему захотелось ему повидать сына. «Какао — хороший плод…» Сын много чего знает, он не захотел остаться на плантациях, в конце концов прав-то оказался он… Антонио остановился у двери гаража, наверно, он был похож в эту минуту на пьяного, потому что парень, который мыл грузовик, засмеялся. Жоаким вышел из гаража.
— Отец!
Они вместе пошли по улице, Антонио Витор всё рассказал сыну. Даже про Вампирессу рассказал. Теперь у него нет больше земли, ничего больше нет.
— Твоя мать умрёт, когда узнает, Жоаким…
Жоаким старался ободрить его. Он заговорил о будущем, но всё это не интересовало Антонио Витора. Сын говорил, что настанет день, когда земля будет принадлежать всем и Карлосам Зуде придёт конец. Но Антонио Витор не верил, что это возможно. Пока сын говорил, он обдумывал, принять ли ему
