женское равноправие, даже решительнее других, но в действительности в это не верил. Женщины от природы слабее, как правило, менее интеллигентны, во всех отношениях менее полезные члены общества — кроме той единственной функции, о которой они никогда не дают забыть и которая доступна только им. Но, по мнению Кэрри, и так рождается слишком много детей.
С объективной точки зрения он, Кэрри Уайкофф, гораздо ценнее для общества, чем любая из женщин, собравшихся в зале. Ему следовало вне всякой очереди получить право на рейс через пропасть на крышу Торгового центра, право на спасение.
Но если бы он спасся первым, даже если бы это ему позволили, он потерял бы лицо в глазах этого дурацкого мира, который думает только желудком, тем более в глазах проклятых избирателей, обеспечивающих ему весьма приятную жизнь в Вашингтоне. Такие вот дела. Так что черт с ними, с женщинами.
Но мужчины — это совсем другое дело, и он не собирается стоять сложа руки и смотреть, как пятнадцать — пятнадцать! — недоумков спасаются раньше него.
Бент Армитейдж и Джейк Петерс, особенно эти двое, всегда относятся к нему снисходительно и не признают равным себе… Этого они отрицать не посмеют. Кэрри снова отпил содовой и тихо сказал:
— Ну я вам покажу, сукины дети! На этот раз вам даром не пройдет!
Нат дослушал губернатора и положил трубку. Заметил, что Патти смотрит на него хмуро.
— Вы слышали, о чем я говорил?
Патти кивнула. Голос ее оставался спокойным.
— Вы действительно пойдете на это? Остановите всю эту операцию, только чтобы их запугать?
— Речь не об угрозах.
— Я вас не понимаю.
— Это ничего не меняет.
— Для меня — да. — Снова дала себя знать семейная хватка — полное нежелание обходить острые углы.
Единственное, что ответил Нат, было:
— Посмотрим, что скажет сержант.— Он взял рацию. — Трейлер вызывает крышу Торгового центра.
— Крыша слушает, — раздался голос Оливера. — Ту голую красотку зовут Барбер, Джозефина Барбер. А после нее прибыла жена Роберта Рамсея.
Нат смотрел, как Патти берет ручку и проверяет список.
— Готово, — сказал он и добавил: — Как у вас дела, сержант?
— Медленно, но надежно. Как и следовало ожидать. Двадцать два человека за… — он запнулся, — за двадцать три минуты. На большее мы не могли и рассчитывать. — Не прозвучала ли в его голосе бессознательная воинственность? — Я боялся, что будет хуже,— ответил Нат.— Думаю, пока все женщины не переправятся, ничего не произойдет. Надеюсь, что нет. Но если дело примет иной оборот…
— Хотите сказать, что возникнут проблемы? Там ведь все солидные люди, а? — Голос сержанта звучал невозмутимо.
— Это еще не значит, — ответил Нат, — что никто не впадет в панику.
Патти уже нашла те две фамилии и вычеркнула их. Теперь, продолжая держать ручку, наблюдала за Натом.
— К чему это вы клоните? — спросил Оливер.
Нат объяснил, что он предложил губернатору. Наступила тишина.
Потом Оливер неторопливо ответил, все еще невозмутимо, как будто просто констатируя факт:
— Я так думаю, если человек командует, люди или подчиняются, или поднимают бунт. Если взбунтуются, то нужно подавить бунт в самом начале, иначе все вырвется из рук. При первых же признаках дайте мне знать, и мы задержим переправу, пока они там не договорятся и не наведут порядок. Так мы, возможно, не спасем всех, зато спасем хотя бы некоторых. Если начнется бардак, то оттуда живым никто не выйдет.
Нат кивнул.
— Вы произнесли целую речь, сержант.
— Ну да. Обычно я не так разговорчив.
— Но я целиком с вами согласен.
— Так что мы справимся, — сказал Оливер. — Дайте мне знать, если начнется заваруха.— Нат молча положил рацию на стол.
— Значит, вы договорились, — начала Патти, но замолчала. Потом начала снова. — Вы уже знали, что договоритесь, да?
— Только не нервничайте, — сказал Нат и даже сумел улыбнуться. — В самом деле, как вы думаете, что сделал бы Берт?
Патти открыла было рот, но тут же закрыла его. Потом слегка кивнула.
— Скорее всего, то же самое. — Она уже готова была сдаться. — Но это не значит, что мне это должно нравиться. — В ней снова вспыхнуло упрямство.
— Нет, — ответил Нат, — не должно. — Он отодвинул стул, снова подошел к дверям и окинул взглядом площадь.
Это было мрачное, подавляющее зрелище. На западе солнце скрылось за грозовыми тучами. Все на площади стало серо-пепельного цвета, едкий воздух был полон сажи.
Там возилось множество пожарных — они казались копошащимися муравьями, снятыми замедленной съемкой, пришло Нату в голову, — и по всей площади стояли пожарные машины. Они стояли вплотную друг к другу, и все насосы глухо гудели.
Площадь превратилась в огромное озеро. По ступеням из вестибюля текли водопады, похожие на перекаты на нерестовых речках.
Из дверей вдруг вывалился пожарный, который споткнулся и упал ничком на ступеньках. Упираясь дрожавшими руками, он тщетно пытался встать.
Двое санитаров прибежали с носилками, уложили его и унесли к стоявшей в стороне «скорой помощи» — в машине уже сидели трое других пожарных и дышали через кислородные маски. Нат проводил носилки взглядом.
Полиция стерегла барьеры. Нат увидел Барнса, того чернокожего постового, и его коллегу, гиганта ирландца, у которого было забинтовано почти все лицо.
Толпа за барьерами стояла спокойно и удивительно тихо, как будто до нее наконец дошла вся чудовищность трагедии. Взметнулись чьи-то руки, показывавшие вверх. Тут же взлетело еще несколько рук. Нат не обернулся, чтобы взглянуть, — он и без того знал, что спасательный пояс снова в пути, что еще один человек на пути к безопасности.
Он не испытывал радости от победы. Это чувство давно ушло. Вместо этого он упрекал себя, что больше ничего сделать не может. Что он говорил Патти о взглядах, которых придерживаются в его краях на Среднем Западе? Что человек должен стремиться к совершенству, но никогда не достигнет его? Но из-за этого даже частичное поражение не становится приятнее.
Он не был религиозным человеком, но существовали обстоятельства — он вспомнил те девятнадцать трупов в опаленной горной лощине, — которые словно доказывали мощь высших сил и самим характером и глубиной трагедии просто заставляли его пересмотреть многие идеи и принципы, прежде казавшиеся очевидными.
Суть выводов этого пересмотра можно выразить двумя словами: «Никогда больше!»
Никогда больше никаких «Титаников», попадающих во льды.
Никогда больше никаких «Гинденбургов», полных взрывоопасного водорода.
Никогда больше, пока живы люди, искалеченных Гамбурга и Дрездена, Нагасаки и Хиросимы.
Никогда никаких пожаров в подобных гигантских зданиях…
Поправка: никаких гигантских зданий. Не разумнее ли это?
