ним сверните налево и увидите серый купол. Поставьте машину на платной стоянке, поскольку вы не студент и не работник университета, а потом спуститесь на минус второй этаж, дальше вам покажут.
— Спасибо, — поблагодарил Фридхолм и проехал на территорию, уловив напоследок в глазах охранника желание узнать, почему полиция — теперь еще и иностранная — интересуется работниками университета. О задержании Бочкарева охранник, скорее всего, знал, наверняка об этом сообщали по телевидению.
Рядом со зданием, похожим на планетарий, группами стояли молодые люди и о чем-то говорили — одни спокойно, другие взволнованно, жестикулируя и громко выкрикивая. На Фридхолма никто не обратил внимания, он спустился на минус второй этаж, спросил дорогу у девушки, с которой столкнулся, выходя из лифта, и минуту спустя оказался в компьютерном зале, немного похожем на много раз виденный по телевидению пункт управления запусками космических аппаратов. Большой экран, занимавший половину одной из стен, был, однако, то ли выключен, то ли испорчен, несколько молодых людей за компьютерами занимались своими делами, не обращая внимания на вошедшего, и Фридхолм громко сказал:
— Кто здесь Арчибальд Бреннер?
Никто не откликнулся. Фридхолм подумал, что придется обратиться за справкой в деканат, но кто-то позади него тихо произнес: «Извините, вы меня?», и, обернувшись, майор увидел молодого мужчину в джинсовой куртке и спортивных брюках. В руке Бреннер держал огромную чашку с черным кофе — Фридхолму такой хватило бы на весь день и половину ночи в придачу.
— Вы Арчи Бреннер? — спросил майор.
— А вы майор Фридхолм? — вопросом на вопрос ответил Бреннер.
— Откуда вы… — Фридхолм не смог сдержать удивления.
— Мне о вас сказал Андрэ, — улыбнулся Бреннер и кивнул, предлагая Фридхолму следовать за ним к его рабочему месту. — Почему-то он был уверен, что вы, в отличие от старшего инспектора Стадлера, лучше разберетесь в этом деле. Извините, но вычислить вас легко: внешность у вас типично скандинавская, костюм явно европейский, здесь сейчас немного иная мода, но главное — я вас видел вчера по телевидению, «Евроньюс» показывало материал из Стокгольма по поводу убийства в Шведской Национальной опере. Садитесь, пожалуйста, сюда. Хотите кофе? Я принесу еще чашку.
— Нет, спасибо, — отказался Фридхолм и опустился в удобное кресло перед большим — дюймов двадцать пять, не меньше, — экраном. Физик вытянул из-под стола табурет, уселся и вопросительно посмотрел на майора.
— Вас не допрашивали в связи с делом вашего друга Бочкарева? — спросил Фридхолм.
— Нет, — немного обиженным тоном отозвался Бреннер. — Правда, я и не стремлюсь… Не люблю полицейских.
— Да кто нас любит, — добродушно согласился Фридхолм. — К тому же, хочу предупредить, вы не обязаны отвечать на мои вопросы, я не имею права вести официальное расследование на территории Соединенных Штатов, так что…
— Ради Бога! — воскликнул Бреннер. — Вас интересует, что мы делали перед тем, как сюда ворвались копы и уволокли Андрэ на допрос? Совершенно бессмысленный, по-моему, потому что нож этот, о котором все говорят, — очень косвенная улика, а ничего больше у полиции против Андрэ нет и быть не может. Хотя…
Бреннер замолчал посреди фразы и, отвернувшись от Фридхолма, начал быстро стучать по клавиатуре, на экране с калейдоскопической частотой сменялись картинки, схемы, в мельтешении которых Фридхолм не видел никакого смысла.
— Хотя… — напомнил он. — Вы сказали «хотя». Вы считаете, что у полиции есть против вашего друга что-то, о смысле чего Стадлер не догадывается?
— А вы? — спросил Бреннер, не отрывая взгляда от экрана. — Как считаете вы?
«Здесь я задаю вопросы», — хотел сказать Фридхолм, но промолчал. Здесь у него было не больше прав задавать вопросы, чем у Бреннера. Может, даже меньше. Чего он, в конце концов, хотел? Найти улики против Бочкарева или выяснить, наконец, истину?
— Я, — осторожно сказал майора, — думаю, что у старшего инспектора Стадлера есть все элементы этой странной мозаики, но он не может сложить их в нужном порядке, а ваш друг не хочет ему в этом помочь.
— Кто не хочет? Андрэ? — удивился Бреннер. Пальцы его перестали бегать по клавишам, на экране возникла и застыла картинка: тщательно выполненный рисунок зрительного зала старинного оперного театра. Может, это был «Ла Скала» — пять ярусов и балкон, на сцене идет представление…
Бреннер повернулся, наконец, к Фридхолму, сложил руки между колен и повторил:
— Андрэ не хочет? Да Стадлер его слушать не желает, вот что! Дался ему нож! Совсем не это нужно искать, вы-то должны понимать!
— Я? — в свою очередь удивился Фридхолм. — Нож и отпечатки пальцев — улика, которой Бочкарев не может дать объяснение.
— Улика — вот, — торжественно сказал Бреннер и ткнул пальцем в картинку на экране. — Знаете, что это?
— Могу предположить. Оперный театр? Представление. Девятнадцатый век. Сужу по манере, в которой выполнен рисунок. И костюмы. Мужчины во фраках. И стоят за задними рядами в партере. Сейчас таких стоячих мест нет.
— Верно, — с удовлетворением произнес Бреннер. — Это театр «Аполло» в Риме. Рисунок был опубликован в римской газете «La Perseveranza» восемнадцатого февраля тысяча восемьсот пятьдесят девятого года. Вам ни о чем не говорит эта дата?
— Нет, — сказал Фридхолм, но тут же сопоставил числа, вспомнил, что недавно сам читал в программке Национальной оперы, и поправил себя: — То есть, да, говорит. Это на следующий день после мировой премьеры оперы «Бал-маскарад»?
— Мировая премьера, — хмыкнул Бреннер. — В те годы не существовало такого понятия. Премьера — да. На рисунке — последний акт. Посмотрите: что делает этот персонаж?
Фридхолм вгляделся.
— Слишком мелко, — сказал он. — Можете увеличить? Часть с этим, как вы сказали, персонажем.
— Пожалуйста, — Бреннер тронул мышку, и изображение на экране скачком приблизилось, зал уплыл за кадр, на сцене группа актеров и актрис, наряженных в карнавальные костюмы и платья, с лицами, скрытыми полумасками, изображала растерянность и панику.
— Это, — сказал Фридхолм, — тот самый момент.
— Тот самый?
— Когда Ренато… ну, секретарь губернатора… убивает на балу Ричарда Варвика.
— Ага, — с удовлетворением произнес Бреннер. — В том-то и штука, мне Андрэ все объяснил, и я понял, но я-то давно этим увлекаюсь, чертовски интересная теория и наверняка правильная, потому что красивая и оправданная, вы знаете, что говорил Эйнштейн о теориях… Черт, я совсем не о том. Посмотрите еще раз! Вот сюда. Художник изобразил то, что произошло на премьере. Посмотрите, как тщательно прорисованы детали костюмов и, главное, лица. Смотрите! Тогда не было фотографии, то есть была, конечно, но не существовало аппаратуры, способной делать мгновенные снимки во время спектаклей, и рецензент приходил в театр с художником из газеты, который делал зарисовки, а потом по памяти за ночь дорисовывал детали…
— И что? — нетерпеливо спросил Фридхолм.
— Не видите? Это баритон Джиральдони, он на премьере пел Ренато. А это тенор Фраскини, он пел Ричарда. Рядом с Фраскини синьора Жюльен-Дежан — Амелия. Это именно они, и никто другой, я успел проверить по их портретам, которые есть в музее театра Аполло. Смотрите: Джиральдони замахнулся кинжалом на Фраскини, а госпожа Жюльен-Дежан в ужасе прикрывает лицо руками.
— Вижу, и что? Так и положено по либретто… Позавчера в театре происходило то же самое. Правда, со смертельным исходом, в отличие от того, что изображено на рисунке.
— Ну да, — пробормотал Бреннер, — я бы тоже не обратил внимания, мне-то все это… Андрэ показал файл с либретто, собственно, я этот файл сам для него и нашел в архиве музея оперы в «Аполло», то самое,
