И в самом деле, — это Ануприенко заметил только сейчас, — кирзовые сапоги на Майе были большие, даже очень большие, и она действительно стояла в них, как в вёдрах. Ануприенко шутливо улыбнулся и, увидев, что Майя обиделась за эту улыбку, поспешил вставить:
— Сапоги как сапоги…
— Не смейтесь.
— А я и не смеюсь. После Калинковичей прикажу получить новое обмундирование.
— Все равно, сапоги будут кирзовые.
— Будут и кирзовые. Кончится война, поедешь в Медицинскую Академию, и такую тебе форму там дадут!.. Ни один военный хирург сейчас такой не носит!
— Кто меня туда примет?
— Примут. Ещё как примут!
— Мне бы хоть техникум закончить. Я ведь только на медкурсах и училась.
— Закончишь и техникум, — Ануприенко встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. На большаке уже более получаса длился бой. «Нужно связаться со штабом, узнать обстановку…» — подумал он и, надев каску и повесив на грудь бинокль, направился к выходу. Уже в дверях, полуобернувшись, сказал, чтобы Майя оставалась здесь, при орудиях.
Едва вышел из блиндажа, в лицо пахнуло зимней лесной стужей;. Ануприенко наглухо застегнул воротник шинели.
— Морозно, товарищ капитан, — заметил стоявший на посту Карпухин.
— Разве это мороз? Игрушка.
— Холодно. Стоишь, так ноги и подсекает.
— Погоди, ещё жарко будет.
— Да уж скорее бы, что ли.
— Разведчики где?
— Ушли на наблюдательный пункт.
По узкой, в пояс глубиной, траншее Ануприенко пошёл на батарейный наблюдательный пункт. Хотя разговор с Рубкиным вначале и огорчил его, но теперь, после завтрака, капитан был даже доволен, что состоялся именно такой разговор. По крайней мере он узнал, как отнеслась Майя к ухаживаниям Рубкина. В эту минуту капитан гордился Майей, и решение — оставить её санитаркой на батарее — ещё крепче утвердилось в нем. Он снова думал о том, что как только подтянутся тылы, он пошлёт человека в хозчасть за обмундированием. Надо достать ей все по росту: и сапоги, и гимнастёрку, и шинель.
4
Невысокая, в снегу, ель заслоняла полукруглый окоп от солнца, и под её тенью, казалось, было ещё холоднее и неуютнее. На дно кто-то набросал хвойных веток, они неприятно пружинили под ногами; Ануприенко хотел было за это отругать разведчиков, но, подумав, промолчал — в сапогах на мёрзлой земле долго не простоишь.
Бой на грейдерном тракте заметно стихал, реже слышались орудийные выстрелы. Из штаба сообщили: немцы прекратили атаки, ведут перегруппировку сил, могут пойти в обход. «Теперь наверняка жди сюда!..» Ануприенко проследил по карте возможный маршрут движения вражеской танковой колонны и рассчитал время — через час могут быть здесь. Через час! Он посмотрел вперёд, бинокля не надо, видно хорошо. По болоту до самого кустарника тянется заметённый снегом бревенчатый настил. Ночью сапёры заминировали его. Они прошли по нетронутому глубокому снегу и — то ли по небрежности, то ли в спешке — плохо заровняли свои следы. «Грубо сработали, — с досадой подумал Ануприенко. — Грубо!..» Он стал осматривать позиции стрелковой роты — сплошной траншеи нет, по лесной опушке разбросаны одиночные окопы. Это не нравилось капитану. Но больше всего смущало его то, что командир роты старший лейтенант Суров расположил свой командный пункт не в центре обороны, не у дороги, а почти на самом краю левого фланга. Ночью Ануприенко встречался с Суровым. Тогда старший лейтенант произвёл хорошее впечатление и показался умным и смелым командиром. Это он подсказал капитану оттянуть одно орудие назад. Но сам-то он как оборудовал свои позиции — странно. Ануприенко решил сходить к командиру роты и ещё раз поговорить с ним о предстоящем бое, а заодно договориться о сигналах ракетами.
Взяв с собой Щербакова, капитан отправился на левый фланг. Протоптанная в снегу тропинка пролегала позади окопов, между елями. В окопах почти никого не было, только кое-где виднелись над брустверами зеленые солдатские каски. Пехотинцы отошли в лес и грелись у костров. Столбы синих дымков тянулись к небу. Ануприенко свернул с тропинки и подошёл к пехотинцам. Вокруг огня на ветках сидело человек восемь. На воткнутых в землю кольях сушились сапоги и портянки. Сержант, очевидно командир отделения, растирал порозовевшие от костра босые ноги. Он первый заметил подошедшего капитана, быстро встал, чтобы как должно поприветствовать командира; накинутая на плечи шинель спала, и он босой, распоясанный, но в каске, растерянно смотрел на незнакомого капитана, не зная, что делать: то ли приветствовать, то ли извиняться, то ли поскорее приводить себя в порядок, Ануприенко улыбнулся, видя перед собой такого бойца, и сержант тоже повеселел.
— Греемся, товарищ капитан, — бойко выпалил сержант. — К нашему огоньку.
Солдаты потеснились, уступая место капитану. Ануприенко присел на корточки. Кто-то из бойцов протянул кисет. Капитан взял его и вдруг увидел вышитую шёлковыми нитками надпись. «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г. Игарки». Знакомая надпись. Ануприенко взглянул на солдата, подавшего кисет.
— Не узнали, товарищ капитан? — спросил солдат.
— Сибиряк?..
— Он самый. Помните?
— Ну-ну?.. А здесь ты как очутился? Разве это ваша рота?
— Не-е, не моя, — солдат виновато оглянулся на товарищей. — Теперь моя… Тогда-то нас сразу на отдых отправили. Ну, а в селе земляков встретил, вот и попросился к ним, приняли.
— Москаленские мы, — поспешно вставил боец, сидевший напротив капитана.
— Из одного села, — подтвердил солдат-сибиряк. — Теперь нас здесь шестеро москаленских.
— Значит, в эту роту перешёл? — переспросил Ануприенко.
— Да вроде как перешёл. С земляками оно сподручнее. Я так сужу: чего мне по тылам хорониться, или калека? Слава богу, миловал…
— Нам, товарищ капитан, скорее немцев побить, да и домой, — вмешался в разговор сержант.
— А костры зачем? — заметил Ануприенко и добавил: — Огонь-то не следовало бы разводить здесь.
— Нам ротный разрешил, — оправдался сержант. Ануприенко с минуту молча смотрел на пылавшие ветки. Затем, не говоря ни слова, поднялся и, кивнув Щербакову, чтобы следовал за ним, пошёл к блиндажу командира роты.
Суров, казалось, обрадовался приходу капитана.
— Вот и сам «бог войны»! — воскликнул он. — Кстати, очень кстати. У меня как раз командиры взводов собрались.
Ночью Ануприенко заметил только, что старший лейтенант высок и худощав, как Рубкин; теперь же, хотя в блиндаже и было не очень светло, увидел его лицо. Суров улыбался, и улыбка была неприятная, отталкивающая; до самых дёсен оголены крупные белые зубы и тупой, с ямочкой, подбородок сильно выдвинут вперёд.
— Проходи, капитан, чего стал!
В блиндаже было душно от едкого табачного дыма, пахло спиртом. На небольшом выступе, напоминавшем откидной вагонный столик, стояли две фляжки и два походных алюминиевых стакана. Из полуоткрытой консервной банки торчал нож с костяной рукояткой. Полукольцом окружив столик, переминались с ноги на ногу четыре младших лейтенанта. Это и были командиры взводов. Все четверо молодые, и по всему — недавно из училища. Новенькие, ещё не обтёртые войной шинели топорщатся под ремнями, пряжки на портупеях поблёскивают, и кобуры с пистолетами слегка сдвинуты наперёд. Командиры взводов только что выпили по стакану водки и теперь были возбуждёны и веселы. Им казалось, что они уже прошли боевое крещение: рота участвовала в прорыве, хотя и шла во втором эшелоне, но это не важно — видели разрывы снарядов, слышали свист пуль и, как обычно новички на войне, гордились этим. Они с восторгом смотрели на Сурова — бывалого, видавшего виды офицера, и были довольны своим
