Копенгаген.
Ах, дядюшка такой добрый и веселый; один раз каждым летом корабль заходил в Свеннборг, и дядюшка навещал их; он подарил ей книгу о терпеливой Елене, которая, как говорилось в книге, была «очень забавна, но подавала дурной пример». Тогда Кристиан принес свою книгу про Лиса, подаренную ему крестным. Они вместе рассматривали гравюры, Люция читала заголовки, и дети хорошо понимали, как Лис обманул медведя и других зверей.
Но тут появился Нильс. Он тихонько подкрался сзади, пинком вышиб книгу у них из рук и послал ее высоко в воздух, откуда она упала в кусты крыжовника. Кристиан заплакал, а Люция стала бранить Нильса и сказала ему, что он, как Лис в книге, злое животное.
Парень обратил к пей свое плоское лицо.
— Полоумная Люция, — был весь его ответ.
Румянец сбежал со щек девочки. Нильс глубоко задел ее, намекнув на ее прежнее жалкое состояние, от которого теперь не осталось и следа. Она обиженно взглянула на него и ушла в дом, где царило веселье.
На третий день праздника Люция и Кристиан танцевали, и Нильс был вместе с ними в хороводе. Детские ссоры не длятся дольше одного дня. Гости прощались с хозяевами, произнося вошедшее в обычай присловье: «Вот и веселью конец!»
Ни для кого эти слова не были столь пророческими, как для Кристиана. В первые педели новый дом, сад и поля немного разнообразили жизнь и развлекали, но он не чувствовал себя дома, как в Свеннборге. Отчиму не правилось, когда он играл на скрипке, и поэтому Мария повесила инструмент высоко над дверью, откуда его не так просто было достать. Нильс презирал городского мальчика, который боялся скотины, не отличал быка от коровы и не мог усидеть на спине у спокойной старой клячи, когда она шла на водопой. Ухмыляясь, он рассказывал об этом отцу и работникам, и те обидно для Кристиана смеялись. Единственное, в чем оба мальчика сходились, была книга с картинками. Животные интересовали Нильса, но он считал большим недостатком, что они черно-белые. Так что вовсе не по злобе он однажды в отсутствие Кристиана вытащил книгу и, уверенный, что делает как лучше, раскрасил все гравюры пронзительно-яркими красными и желтыми красками. Ведь и раньше отец и работники говорили ему, что у пего есть способности к рисованию. На всех воротах и дверях красовались его наброски людей и животных, но при всем внешнем сходстве было в них что-то глупое и даже непристойное. Несколькими штрихами и добавлениями Нильс придал такой же характер гравюрам в книге о Лисе и сам посмеялся, довольный своей изобретательностью.
— А что я тебе сейчас покажу! — сказал он Кристиану, когда тот пришел. — Вот теперь книга — просто загляденье!
— Ты испортил всю книгу! — воскликнул Кристиан и так огорчился, что в нем вспыхнул неистовый гнев, вообще-то чуждый его природе. Он кинулся на Нильса с кулаками, но тот мгновенно сбил его с йог.
— Обоих бы вас выпороть как следует, — сказала подоспевшая Мария. — Нильса я не трону, но ты мой родной сын, тебя я имею право наказать.
И Кристиана наказали за двоих.
Отец тоже считал, что книга стала гораздо лучше, и пошлые добавления ему понравились: «Этот парень, черт его подери, понимает, что к чему».
Предоставленный самому себе и своим мыслям, Кристиан, никому не нужный, бродил по округе. День ото дня он становился все более тихим и замкнутым. Правда, иногда мать бурно выражала ему свою любовь, особенно если в доме что-то было ей сильно не по душе или если она слышала, как мужнина родня бранила ее за то, что она ничего не принесла в хозяйство. Тогда она решалась дать сыну скрипку, и он играл пьесы из нотной тетради — сокровища, которое берег больше всего на свете; и все же он его не сберег.
Однажды над домом взвился чудесный бумажный змей, Нильс смастерил его из старых газет и нотной тетради, которая для него не представляла никакой ценности. Змей взлетел высоко в воздух: мальчишки не смогли удержать его, полет становился все быстрее, и змей исчез над торфяным болотом.
Наступила зима… и прошла. И вот уже снова лето. Настал черед Кристиана тоже приносить пользу в хозяйстве. На лугу, там, где ручей бежал среди ольховника, он по очереди с Нильсом пас гусей; надо сказать, что делал он это охотно: ему нравилось уединение. На большом пне, рядом с тем местом, где ручей образовывал небольшую тихую заводь — ее можно было назвать прудом, — в тени больших кустов, сидел он, погруженный в мечтания, и смотрел на небо, отраженное в воде. Там, внизу, плыли облака, принимавшие разные образы, летали птицы с распростертыми крылышками, как раз на такой же глубине, на какой высоте они парили над поверхностью воды. Деревья, растущие вокруг, виделись ему кронами вниз, корнями вверх. Так же вверх тормашками отражался он сам; теперь он понимал, как все выглядит по другую сторону земли. Пузырьки, там и сям поднимавшиеся из воды, он называл своими водяными падающими звездами. Сама поверхность воды была для него океаном; стрекозы, проносившиеся над нею, — пиратами. Ну и мчались же они! По сравнению с ними водяные растения становились огромными, как деревья в тропическом лесу. Ряска была зелеными плавучими островами, а проплывавшая лягушка — чудовищем вроде тех, о которых рассказывалось в «Тысяче и одной ночи». Там, где сидел Кристиан, вода плескалась у самых пней и заходила под торчащие корни; в этих углублениях было мрачно и таинственно; ни один рыбак не воображает себе большего, проплывая мимо гротов в скалах у Капри, чем Кристиан при виде черных пещер между корнями и кусками дерна, которые нависали над водой, не касаясь ее. Ударом палки мальчик мог привести в волнение целый океан, и он видел длинные океанские волны, отливы и приливы, при которых углубления на берегу скрывались или, наоборот, увеличивались. Он думал, что крестьянские дети знают то же самое, что знал он из рассказов отца или крестного, думал, что они видят в воде и окружающей зелени то же, что видит он; и он говорил с ними об этом, как о чем-то реальном. Они ничего не понимали, слушали его с удивлением и любопытством: то ли он был умнее их, то ли просто помешанный.
— Ну конечно, он помешанный, — сказал Нильс.
И все поверили ему.
Мальчишки будто только и ждали этого сигнала, чтобы наброситься всем скопом на Кристиана. Один привязал зеленой вязкой берестой длинную ветку вербы сзади к его шейному платку, другие кололи его гвоздями, а Нильс свистел и кричал: «Да здравствует помешанный Кристиан!»
В отчаянии мальчик, как затравленный зверек, пустился наутек через поле, а все остальные с криком бежали за ним и бросали в него шапками и деревянными башмаками. Он добежал до сада, перепрыгнул через канаву; крестьянские мальчишки преследовали его по пятам, и он закричал, призывая на помощь мать. Мария была в саду. Кристиан подбежал к ней, а Нильс и другие мальчишки оставались по ту сторону канавы.
— Ну что у тебя опять случилось? — спросила Мария. — Ты не можешь играть с ними? Сейчас я тебя научу!
Он убежал в дом, чтобы не слушать, как мальчишки насмехались над ним.
Однажды Кристиан гулял один в поле и придумал такую игру: складывал цветы и листья таким образом, что получалось нечто вроде человеческих фигурок. Маленький листик щавеля был пышной блузкой дамы, длинные красные цветы — руками, дикая роза — лицом; у мужчин же ноги и руки были из остей, а зеленые куртки — из подорожника. Да, на это стоило посмотреть! он поставил их всех вокруг дерева и стал любоваться своей чудесной компанией.
За этой игрой его застала мудрая женщина из Кверндрупа, та самая, что была его пророчицей и излечила его, — она пришла сюда собирать трифоль и нарезать дягиля.
— Ай, что это такое ты сотворил? — спросила она, взглянув на кукол. — Это же привидения! Они совсем как люди, но дать им душу ты не смог. Что ты скажешь в Судный день, когда придется отвечать за то, что по твоей милости они стали телами без души?
Женщина покачала головой и покинула его; но ее слова: «Они потребуют от тебя, чтобы ты дал им душу» глубоко запали в его воображение.
Чем дольше он смотрел на своих кукол, тем ему становилось страшнее; не осмелившись разодрать их
