— Вам плохо? — шепотом спросил датчанин; она открыла глаза и глубоко вздохнула.
— Ах, пустое, — сказала она, — у меня закружилась голова, но теперь уже все прошло. — Она улыбнулась. — В этом демоническом шабаше столько фантазии, что сознание не может его вместить. Это кажется лихорадочным бредом.
Начался третий акт; декорации изображали замок, воздвигнутый демонами; через окна были видны роскошные палаты; бесенята в поварских колпачках с шумом возились в погребе и на кухне, готовя еду. В зале на самом верхнем этаже танцевали прелестные маленькие дамы.
Появился святой Антоний; усталый и голодный, он просил милостыню — крошку хлеба и каплю воды; повара, смеясь, показали на большой крест на дороге у самого замка: пусть он опрокинет крест и после этого ему разрешат сесть вместе со всеми за стол. Он отказался; в это время к замку подъехала кавалькада демонов в охотничьих костюмах и с ними женщина, которую они создали в предыдущем акте; они предлагали и обещали Антонию то же, что и повара; прекрасная женщина сулила ему все богатства и все великолепие, какие он видел в мире, если он опрокинет крест; тогда Антоний преклонил колена перед крестом, а демоны проехали в замок, и вскоре оттуда раздались их разгульные песни и звон кубков; через окна было видно, как они пируют. Женщина приблизилась к Антонию; его молитва подействовала на нее, как солнечный свет на ядовитое растение, и волос на груди стало меньше; исчадие преисподней, наделенное человеческой мыслью и человеческими чувствами, с удивлением внимало словам святого; когда же он, коленопреклоненный, обнял крест, женщина поникла на землю, а замок со всеми, кто в нем находился, провалился в преисподнюю, и яркое пламя вырвалось из бездны.
Показаны были только эти два акта.
— Этот святой человек, — с улыбкой сказала Наоми, — оказал такое влияние на дочь преисподней, что она сама удостоилась небесного блаженства. Посмотрели бы вы последний акт балета — там Антоний уже на небесах и приводит с собой ее. Духи преисподней, окутанные ярко-желтым серным туманом, заполняют всю нижнюю часть сценического пространства, потом поднимаются белые облака и множество, прямо-таки миллионы коленопреклоненных ангелов — сначала взрослые, в белых одеждах, с большими белыми крыльями, потом дети, а за этими группами, в вечности, намалеванной на задней кулисе с подсветкой, теряется граница между иллюзией и действительностью, зритель смотрит в бесконечное небо, которое, по мере того как поднимаются облака, становится все необъятнее, и тут внезапно падает занавес.
Настало время уходить из театра, был уже первый час, маркиза с женой ждали у них дома гости.
— На нашем приеме вы увидите Александра Дюма и нескольких молодых художников, которые сделали себе имя на декорациях к «Искушению».
Они поехали в дом маркиза. Комнаты были великолепны. В первом зале висели две новые картины, купленные у молодых художников; для них было создано наиболее благоприятное освещение. На одной была изображена сцена из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго: Квазимодо, привязанный к позорному столбу, изнемогающий от боли и жажды, и тоненькая прелестная Эсмеральда, протягивающая уроду черепок с водой. Другая представляла волнующую заключительную сцену из новейшей трагедии Казимира Делавиня «Дети Эдуарда»: дети сидят одетые в кровати, прислушиваясь; они знают, что их должны убить, но знают также, что делаются попытки спасти их; если они услышат мелодию английского гимна «Боже, храни короля», значит, спасение близко — и мелодия действительно звучит, мы видим это по улыбке на лице младшего из братьев; но тут дверь распахивается, врываются убийцы и убивают их, прежде чем успели отзвучать последние такты. Лица детей Эдуарда являли собой портреты актеров, изображающих их на сцене, — Меньо и Анаис.
Лишь один гость стоял и рассматривал картины; зато в просторной гостиной, где принимали маркиз с супругой, собралось большое общество. Молодой офицер рассказывал об укреплениях Антверпена, осаждаемого французской армией, в другой группке обсуждались последние дебаты в палате пэров. Никого никому не представляли, гости просто приходили и уходили; все скорее напоминало официальный прием, чем частный салон.
Некий молодой эстет завел разговор с голштинцем и, узнав, что он из Дании, стал рассказывать об опере «Густав», которая, по его мнению, должна была заинтересовать соотечественника упомянутого короля. Говорил он также о новом водевиле, в котором речь шла о Берпадоте, французском маршале, ставшем датским королем. Для него не было разницы между Данией и Швецией; северные страны представлялись тогда еще загадочными, как Апокалипсис, — это было до того, как Франция послала к нам Мармье, который талантливо и живо расскажет о гейзерах Исландии, о скандинавских землях с их скалами, лесами и душистыми пустошами, о политическом могуществе Швеции и научных заслугах Дании. Зато молодой француз прекрасно разбирался в английской и итальянской литературе; бывший же поклонник Наоми стоял, глядя на него… мы не хотим употреблять плоское выражение «как баран на новые ворота», но выразимся более изящно: как Моисей на землю обетованную, на которую ему не суждено было ступить. Чтобы сказать наконец нечто глубокомысленное, он произнес фамилию Гёте. Глаза француза засверкали при упоминании «Корнеля Германии», создавшего мудрую философскую поэму «Фауст».
Наоми, стоявшая поблизости, с улыбкой вмешалась в разговор, утверждая, что она тоже в восторге от «Фауста».
— «Фрагмент из второй части», — заметила она, — напоминает мне удивительную комету, но за ее ядром летит длинный скверный хвост, да еще написано «Продолжение следует». Кстати, я полагаю, что в этой поэме усматривают много такого, чего автор и не думал в нее вкладывать. Когда Европа покончит с комментариями к «Фаусту», у нее найдется время обратить внимание на другие поэмы, которые ничуть не хуже. По-моему какой-то немецкий писатель однажды высказал ту же самую мысль, — добавила она.
— Гёте умер, — сказал ее земляк. — О мертвых либо хорошо, либо ничего.
— Истинный и великий поэт бессмертен, — парировала Наоми, — и потому мы можем говорить о его недостатках. — Она с насмешливой улыбкой посмотрела на своего бывшего поклонника.
Разговор снова перешел на Данию, на Скандинавию вообще, и Наоми с большим остроумием развивала мысль, что именно Север — земля истинной романтики; она рассказывала о сумрачных скалах Норвегии, о бурлящих водопадах, ничуть не уступающих швейцарским, об одиноких хижинах на высокогорных пастбищах и о густых еловых лесах. Ей удалось наглядно показать, как красиво расположена Дания с ее прелестными островами, словно цветущая лагуна между Северным и Балтийским морями; рассказывала она и о старых песнях, звучавших там некогда, и о цыганах на вересковых пустошах Ютландии, и об одиноком кургане посреди душистого клеверного поля…
Француз сказал:
— Ваше описание, да еще если сохранить ваш стиль, могло бы стать украшением журнала «Ревю дю Нор».
Наоми улыбнулась.
Увешанный орденами господин перевел беседу в политическое русло, и Наоми смело высказывала свои воззрения обо всем на свете, начиная с города на болотах Петербурга и кончая легкими шатрами арабов; только перед Наполеоном, героем нашего века, склонялась ее гордая душа.
— Вы видели великолепный вулкан издалека, — сказал придворный, высоко оценивавший многоопытного Луи-Филиппа и считавший его первым из правителей, принадлежащим к новому веку человечества. — Если бы ваша светлость были одной из французских матерей, чьих сыновей Наполеон оторвал от родного очага, если бы вы видели, как их, связав за большие пальцы, гонят, точно скотину, по стране, вы вряд ли благословляли бы его имя. Он был тщеславен и холоден; не только внешне походил он на Нерона.
— В миропорядке, созданном Господом, которого мы все почитаем, нам тоже видятся теневые стороны, но правы ли мы? Наполеон прошел по земле как бич Божий, он отделил новое столетие от старого. Когда плуг вспахивает землю, он перерезает цветочные корешки, вырывает траву и расчленяет ни в чем не повинного червяка, но это необходимо, чтобы потом на этих бороздах смерти колосилась благословенная пшеница. Миллионы оказались в выигрыше!
Разговор перешел на злободневную политику, и высказывания Наоми становились все более оригинальными. Потом сели за карточные столы. Наоми играла с азартом, одновременно оставаясь воплощением красноречия; каламбуры и остроты сыпались как из рога изобилия; маркиза была предметом всеобщего восхищения и заслуживала этого. Глаза ее светились умом и жизнерадостностью.
