резьба по дереву и кости, декоративное мастерство по-своему ничуть не уступали зарубежным. Пение же, танец и драма были, возможно, и более совершенными. В одном попутном стане Джоссерек видел представление, продолжавшееся несколько часов, нечто среднее между оперой и балетом, и оно поразило его, хотя он плохо понимал, о чем там речь.
Нет, рогавики — не просто кочевники. Это богатое, сложное общество с вековыми, обязательными для всех традициями. Более того, оно не статично, как большинство других. Оно испытывает расцвет изобретательства, оно прогрессирует.
И все-таки…
Джоссерек, представитель индивидуалистической, индустриализируемой, капиталистической цивилизации, привыкший к пренебрежению обрядами и к вольнодумству, почему-то встревожился, обнаружив те же самые особенности здесь. Искавшие постижения мужчины и женщины, наставники, мыслители или просто любители размышлять не были ни пророками, ни магами, ни провидцами. Лучшее определение, которое Джоссерек мог бы им подобрать, было «философы», хотя философские искания велись порой скорее мускулами, душой и сердцем, нежели мозгом. В большинстве же своем рогавики представляли собой равнодушных агностиков, вполне удовлетворенных миром ощущений, в котором жили. Рогавикские историки утверждали, что и мифы, и магия в прошлом существовали, но затем уступили научному подходу с легкостью, лишний раз доказывающей, екать неглубоки были их корни.
Немногие церемонии, в отличие от театральных представлений, были краткими — дань вежливости, а не обряды. Джоссереку говорили, что в семьях есть свои, разработанные многими поколениями, но они, насколько он мог разобраться, сводились к общению между членами семьи, служили средством преодоления обычной замкнутости. Там могли с любовью поминать предков, но совсем не предполагалось, что на торжестве взаправду присутствуют они или какие-то сверхъестественные силы. Никкитай, открывшая это ему в самые интимные их минуты, больше ничего не говорила. Она не могла связно объяснить, что заставляет её скрывать подробности. Просто хранила свою тайну.
«Проклятие, — думал Джоссерек, — они ведь не киллимарайхские горожане! Они представляют собой органическую человеческую общность в сердце огромного дикого края. Не должны они чувствовать такой… обособленности!
Нет — снова неверное слово, и снова я не знаю, какое слово верное. Они ведут себя как кошки. А может, это моя иллюзия. Человек — стадное животное вроде собаки. И испытывает собачью потребность в мистической связи с кем-то выше себя».
Он грустно усмехался, глядя на волнующиеся под ветром травы, где охотился ястреб-перепелятник. «Даже я, холостяк, солдат удачи, недавний изгой, да и сейчас всем посторонний, оказался здесь не из любви к приключениям; я здесь по заданию своей страны, и я верю, что эту страну стоит сохранить, несмотря на все мои насмешки над ней.
И ещё я люблю Донию… она же предана своим мужьям (так же, как и я ей?). Предана детям, друзьям, своему дому. Ведь так?»
Он не знал, так ли. Та смертельная ярость, которую вторжение зажгло в груди каждого рогавика — каждого без исключения, хотя в остальном они отличаются друг от друга, как и все люди, — вправду ли она происходит от любви к своей земле? Киллимарайхиец, скажем, сражался бы именно за свою страну. Он продолжал бы воевать и за её пределами ради её политических интересов, а не только ради простого выживания — рогавику же это никогда и в голову не приходило. Однако самопожертвование киллимарайхца имеет пределы. Если бы война была проиграна, он смирился бы с поражением, даже с оккупацией, и постарался бы как-то наладить свое существование. Рогавик, по всей видимости, на это неспособен. Но вот что парадоксально: если киллимарайхиец, добившись победы или перемирия, нескоро бы простил тем, кто причинил вред его согражданам, то рогавики на протяжении всей истории, как только последний враг покидал их пределы, готовы были возобновить мирные отношения с противником, как ни в чем не бывало.
Может быть, ключ здесь лежит в их домашнем укладе, в структуре и задачах их семьи? Задача жизни — продлевать жизнь; и от того, как это делается у тех или иных народов, зависит и все остальное. Но тут Джоссерек чувствовал себя ещё беспомощнее, чем раньше. Среди всех известных ему народов, а может, и всего животного мира, одни только рогавики размножаются так, чтобы население не росло.
Животные, впрочем, тоже не могут размножаться до бесконечности: их численность ограничивается вместимостью их территории. Потом вступают в действие или естественные ограничительные механизмы — например, недостаток особей другого пола у полигамных видов — или гол од, мор, внутривидовые сражения, и численность вновь входит в берега. Человек относится к видам, у которых ограничительный фактор отсутствует. Поэтому его время от времени постигает судьба кролика или лемминга, но он, будучи существом разумным, сам ограничивает свою численность. Методы тут самые разные: целибат, поздний брак, сексуальные отношения без зачатия, предохранение от беременности, аборт, умерщвление младенцев и стариков, эмиграция. В основном от перенаселения страдают цивилизованные народы. Дикари следят за своей рождаемостью. То, что это делают и северяне, не удивило бы Джоссерека.
Однако у северян все направлено на то, чтобы ограничить свою численность радикально — держать её в гораздо меньших пределах, чем могли бы позволить их ресурсы. Этому способствует и полиандрия, и неприятие незаконных детей, доходящее до остракизма, и неписаное правило, по которому ни одна жена не должна иметь более шестерых детей, доживших до взрослых лет. История гласит, что в годы бедствий, когда смертность намного превышала рождаемость, допускалось негласное послабление; но как только норма восстанавливалась, так же негласно и мирно восстанавливался и прежний порядок.
Джоссерека занимала генетическая основа всего этого. Здесь есть избранные женщины, которые привлекают к себе множество мужчин и, сознавая, что всех их могут удовлетворить, отбирают себе лучших. Но рожают они детей не больше, чем менее желанные женщины, которые ограничиваются одним-двумя мужьями. Мужья последних поэтому передают потомству более высокую долю своей наследственности, которая неизбежно вливается в последующие поколения более отборных семей. Не этим ли уравнивающим эффектом объясняется то, что здесь так и не возникло аристократии, правительства, государства, правящих организаций — вообще власти, кроме самой рудиментарной, которую признают лишь по собственной воле?
Преимущества низкой численности населения очевидны. Северяне пользуются переизбытком дичи и прочих естественных ресурсов. Это дает им досуг и излишки для создания культуры, не уступающей культурам гораздо более цивилизованных наций. Еще важнее для северян их огромные пространства. Они с отвращением и даже с ужасом отзываются о перенаселенном юге. «Я не выдержала бы в Арваннете так долго, — говорила Дония, — если б от них там не пахло не совсем так, как от людей». (Потому что те питаются по-иному или принадлежат к иной народности? У рогавиков действительно собачий нюх, хотя это, возможно, скорее приобретенное, чем врожденное качество.)
«Вся беда в том, — думал Джоссерек, — что перспективы грядущего общественного блага повсюду неизбежно вступают в противоречие с сиюминутными интересами, личными или бюрократическими, поэтому общественным благом пренебрегают. Общественные земли превращаются в пастбища, леса беспощадно вырубаются, реки загрязняются, дикая природа уничтожается, торговля ограничивается, прогресс тормозится правилами и налогами — и это при любой системе: племенной, феодальной, капиталистической, традиционалистической, коллективистской — любой. А рогавики — анархисты. Они не претендуют на альтруизм, у них и слова-то такого нет. Любое сообщество, увеличив свою численность, могло бы приобрести влияние, обеспечить себе лишнюю рабочую силу, разбогатеть. Общее неодобрение оно могло бы презреть, поскольку само себя обеспечивает и над ним нет власти. Тогда и всем родам пришлось бы последовать его примеру из опасения стать жертвой. (Ну, этот процесс, конечно, был бы гораздо более сложным.) На деле же…
Что за фактор делает их образ жизни столь устойчивым? Это должно быть нечто гораздо более сильное, чем желание обеспечить благосостояние своих потомков… особенно когда никто толком не знает, в чем это благосостояние заключается: одни хотят расширить торговлю с зарубежьем, другие — нет; одни хотят завести огнестрельное оружие, чтобы облегчить охоту, другие боятся впасть в зависимость от его поставщиков… и так далее и так далее… И каждый свободен поступать так, как ему заблагорассудится — сдерживает лишь то, что сородичи могут с ним порвать.
И до этого почти никогда не доходит. Какое-либо насилие, с которым я здесь сталкивался и о котором
