превосходит их крутизной и до самой вершины порос деревьями, обледенелыми в эту, пору. Северяне называют его Рогом Нецха, на нем и стали они, готовясь к битве.
Сидир знал об этом заранее — гарнизоны, до которых он ещё не дошел, сами выходили ему навстречу и докладывали, что туземцев собирается больше, чем они способны одолеть своими силами. Сидир выразил офицерам свое недовольство. Варвары не владеют искусством осады и штурма. Любое укрепление, защищенное огнестрельным оружием, способно выстоять против любого количества варваров. И если они наконец собрались, чтобы дать бой якобы пошатнувшейся Империи, то слава богам войны.
Сам Сидир богов не славил. В войске северян могла быть Дония из Хервара.
Армия продолжала двигаться вперед. Разведчики доносили, что рогавики ведут себя тихо, питаются своими припасами, живут в шатрах, кибитках, снеговых хижинах, и с каждым днем их все прибывает. Они, безусловно, полагаются на сильного и жестокого союзника — зиму. Зима в самом деле изматывала и людей, и животных — морозила, морила голодом, калечила, убивала. Волки, койоты, стервятники сопровождали легионы Империи.
И все же марш продолжался. Усталость, боль, потери не в состоянии были одолеть тех, кто пронес имперские знамена от гор Хаамандура до кромки льдов. Хотя металл застыл так, что от прикосновения к нему слезала кожа, ни один бароммец не снял свой Знак Мужа; под ожерелье подкладывали тряпицы и грубовато пошучивали — хорошо, мол, что его носят на шее, а не где-то еще. Когда волы выбивались из сил, по-крестьянски выносливые рагидийские пехотинцы впрягались в повозки сами, давая скотине передохнуть. Когда кончились леса, солдаты, не зная, как разводят огонь жители равнин, стали есть свой скудный паек всухомятку, делясь чаем, который с трудом удавалось вскипятить, а спали сидя, тесными кучками, поочередно залезая в середину. Часто на этих злосчастных бивуаках бароммцы с топотом отплясывали свои танцы, а рагидийцы пели свои заунывные песни.
Сидир знал — они выдюжат. Скоро начнутся более приветливые края, где будет чем утолить все свои нужды. Потом они войдут в Арваннет, покарают предателей и будут пировать до нового лета. Если же они перед этим сойдутся с врагом в лоб, рать против рати, и очистят землю от этих бродяг, то на будущий год овладеют севером, как новобрачный своей невестой.
Сидир желал бы, чтобы в этой его вере было больше радости.
Перед рассветом драконова дня, семнадцатого угаба, он утвердился в мысли, что этот день станет днем битвы. Предыдущим вечером его армия вышла к верхнему концу луки. Проехав по суше от своего лагеря до вражеского, Сидир посмотрел на него с лесистого берега. Особой опасности ни для него, ни для его эскорта не было. Рогавики знали о подходе его войска, но по-прежнему стояли лагерем на замерзшей реке, лишь высылали разведчиков. Огоньки их костров растянулись на много миль вокруг острова и вниз по реке. Сидир догадывался, что рогавиков примерно столько же, сколько у него солдат, и что у них брезжит мысль использовать Рог Нецха в качестве укрепления, подтягивая к нему по мере надобности свежие силы с тыла.
— А пока что, — ухмыльнулся полковник Девелькаи по возвращении Сидира, — они очистили лед от снега. Обогнув крайнюю западную точку луки, мы пойдем, как по мощеной дороге.
— Не полные же они идиоты, — нахмурился воевода. — Из того немногого, что мы знаем о падении Арваннета — очень немногого, клянусь ведьмой! — северяне не просто помогали мятежникам, а сами взяли город.
— Кто-то позаботился о том, воевода, чтобы повернуть их в нужном направлении и спустить с цепи. Вот и все.
— Несомненно. И что же, этот кто-то ими больше не руководит? Будем соблюдать осторожность.
Спал Сидир плохо, как почти каждую ночь с тех пор, как Дония ушла от него. Просыпаясь, он страдал за своих людей. Его мучила совесть за то, что ему здесь тепло и сухо, а они лежат под холодным, словно сама зима, Серебряным Путем. Хотя другого выхода не было. Палатки ещё прибавили бы веса к их и без того тяжелому грузу, который приходилось перетаскивать волоком через высоченные надолбы. А если ещё и воевода пойдет в бой, измученный плохим сном, от этого не будет ничего, кроме лишних жертв. И все же ему было не по себе…
Вошел денщик с кофе и зажженным фонарем. Наедаться перед боем было бы неразумно. Сидир надел на себя нижнее белье, толстую рубаху, овчинную куртку и штаны, сапоги со шпорами, нагрудный панцирь, шапочку, шлем, налокотники, кинжал, меч, перчатки. Выйдя наружу, он убедился, что даже зимний бароммский наряд не очень-то защищает от такого холода. Дыхание крепко щипало ноздри и выходило наружу клубами пара. Воздух струился по лицу, словно вода. Снег скрипел под ногами, и больше почти ничто не нарушало тишины. Лагерь затаился во мраке под последними звездами, ещё светившими на западе, и первыми проблесками зари. Деревья стояли, как скелеты. С высокого обрыва Сидир посмотрел вниз, на реку. Там смутно чернели обозы, пушечные лафеты, ездовые упряжки и сопровождающие их люди. До него донеслось ржание, далекое, как сон. Поблескивали стволы пушек. Нынче они раскалятся, швыряя ядра в живые тела. Дальше, на целую милю до другого берега, мерцал лед. За его кромкой горбатилась земля, встречая арьергард ночи.
Чувство глубокого одиночества охватило Сидира. Горные пастбища Хаамандура, Зангазенг со своими священными вулканами, жена его Анг с ватагой ребятишек, которых она ему родила, спят где-то под луной. Стройные чертоги Наиса, Недайин, жена его могущества — да есть ли они на свете?
Сидир призвал сердце на место и пошел вдоль шеренг солдат и офицеров, здороваясь, пошучивая, распоряжаясь, подбадривая.
Становилось все светлее, и вот взошло солнце; засверкал чистый снег с мягкими голубоватыми тенями, лед превратился в алмазы и кристаллы. Запели горны, задробили барабаны, зазвучали голоса, забряцал металл — полки строились, и армия приходила в движение.
Сидир тоже собирался выехать, когда к его эскорту подскакал всадник и осадил перед ним коня.
— Воевода, они, кажется, выслали парламентеров.
— Что?
Они никогда не делали этого раньше, вспомнил пораженный Сидир.
— С полдюжины человек, воевода. Они выехали с острова под зеленым флагом, поднялись на берег и направляются прямо к нам. Больше никакого оживления у противника не наблюдается, только посты выставлены на берегу. Те шестеро едут одни, и вооружены, похоже, очень легко.
— Окликните их, — приказал Сидир. — И если они желают переговоров, проводите сюда.
В следующие полчаса ему стоило труда сохранять спокойствие — вся кровь в нем бурлила, хотя он не позволял себе вникнуть — почему. Он занимал себя чем только мог. Войско быстро покидало лагерь. В нем осталось лишь немного конницы, когда появились рогавики.
Сидир сидел, скрестив ноги, на скамье в своем шатре. Вход был открыт на юг, и воевода видел перед собой стволы деревьев, утоптанный снег, пару конных часовых, блеск острия пики, алый вымпел, обвисший на морозе — и наконец послов. Они ехали на мохнатых пони, которые двигались живее и не так отощали, как южные строевые кони. Одеты они были просто — в оленью кожу с бахромой, на прямых плечах свободно лежали плащи с капюшонами. Исхудалые, обожженные морозом и солнцем, обветренные, они тем не менее держались надменно и даже не подумали замедлить шаг, проезжая мимо часовых.
Всадница, едущая во главе, держала на древке флаг. Капюшон сполз у неё с головы, и волосы на утреннем солнце светились, как янтарь. Задолго до того как Сидир мог различить черты её лица, в нем зазвучало имя, которое он долго не смел произнести и вот сейчас скажет вслух.
— Дония…
Он чуть было не вскочил ей навстречу. Нет. Не при моих и её людях. Он остался сидеть. Литавры гремели лишь у него в голове.
Она остановилась у палатки, воткнула древко флага в снег и сама соскочила следом. Мустанг заржал, копнул снег копытом и стал смирно. Она улыбалась, улыбалась.
— Здравствуй, Сидир, старый дружище, — сказал гортанный голос.
— Здравствуй, Дония из Хервара. Если ты пришла с миром, это хорошо. Входи.
Где она сядет — у моих ног, как собака? Не надо бы этого.
Вслед за ней вошли мужчины. Четверо были из её племени, от юнца до человека зрелых лет: Кириан, Беодан, Олово, Ивен — её мужья, сказала она. Пятый удивил Сидира. Сначала воевода принял его за перебежчика-рагидийца, потом за жителя Тунвы, и только услышав, что его зовут Джоссерек Деррэн,
