именно она подвергалась нападкам в 1930–1931 годах. То же, что и Серафимович, сделал Михаил Кольцов на Первом съезде советских писателей (1934). «Наша литература, — сказал он, — обладает внушительными сатирическими силами. У нас есть Демьян Бедный, зачинатель пролетарской революционной сатиры…»
Итак, позже все встало на место. Но в тридцатом году, когда Демьян получил столь резкие политические обвинения, ему было тяжко. Такого удара он не получал никогда».
Нехорошо для Демьяна начался, нехорошо и кончался тридцатый год.
Обмен письмами между поэтом и И. В. Сталиным происходил в декабре, когда неподалеку от Демьяна, в Кремлевской больнице, умирал Константин Степанович Еремеев.
Старые друзья давно не видались. Последние два года дядя Костя прожил во Франции, куда уезжал неохотно. Но жене он ответил односложно: «Так надо, так решила партия». Вернувшись, внезапно заболел. Упал дома, потерял сознание.
Демьян не сразу узнал, что дядя Костя болен, а когда узнал, не хватило сил показаться ему таким: сам был — краше в гроб кладут. Ни нужного слова, ни улыбки. С чем идти? Совладав с собой, появился в больнице, когда к дяде Косте уже не пускали. Но приходил каждый день. Угрюмый, молчаливый, подолгу сидел с женой дяди Кости — Любовью Сергеевной Еремеевой. 28 января 1931 года наступил конец…
Кто-то из старой гвардии сказал: «Революция бешено изнашивает профессиональных работников». Ушел еще один.
Теряя друга, мы всегда жалеем и себя. Никому не сказал Демьян об этом, но мог ли он не думать о дяде Косте как об одном из своих большевистских «крестных», как о человеке, которому он сам был «люб, каков есть»? А сколько дядя Костя оставил ненаписанных страниц о подполье, старой «Правде», штурме Зимнего, когда он предупреждал ребят, чтобы «не ахнули в колонну»; о Ревштабе семнадцатого года, балтийцах; о первом агитпароходе, когда погибла от холеры Конкордия Самойлова и дядя Костя хоронил ее в далекой Астрахани; о мятеже левых эсеров и создании новой, советской печати!.. Умел ведь писать Еремеев, да времени было мало, а скромности много. Демьяну помнилось, что он «тиснул» однажды в сборнике старые «тюремные» стихи, но стеснялся даже говорить об этом. Помнились и стихи:
Все прошло. Все изменилось. И не прошло и не изменилось ничего. Потому что идет жизнь и есть работа. Потому что есть три давно сказанных себе слова: «Надо быть бодрым». Делать свое дело. Вот уже скоро двадцать лет, как Демьян делает его, не сводя глаз с «секундной стрелки истории», как издавна называли журналисты газету. Как же он все-таки сбился с тона? Может быть, подвел масштаб секундного счета? Изнурил ежедневный труд, труд во что бы то ни стало?
А может быть, случилось нечто подобное тому, что произошло когда-то в поездке за город со Свердловым? Оба они в машине на пути поспорили: кто лучше стреляет? Стреляли оба плохо, и оба знали это. Но, поспорив, выбрали цель: телеграфный столб. Демьян бил первым. Мимо… Якову Михайловичу «повезло»: пуля угодила прямо в фарфоровый изолятор!..Свердлов схватился за голову: он, Председатель ВЦИК, разрушает народное хозяйство!.. Скорей в ближайший сельсовет! Чинить! И починили тут же, но Яков Михайлович долго оставался сам не свой.
Однако Свердлов тогда разбил изолятор нечаянно, от неумения, то есть, по существу, промахнулся. А как произошло, что теперь ударил по своим, то есть промахнулся, Демьян? Ведь он был снайпером слова? Как принять мысль, что он клевещет на то, что ему всего дороже, — на свой родной народ?
С другой стороны, он не раз сознавался в своей горячности. Совсем недавно: «Моя манера атаки — груба»; об этом же говорили его стихи еще при жизни Ленина:
И вместе с тем:
Почему же такое могло случиться? Неизвестно почему!.. Раньше он смеялся над поэтическим «неизвестно почему». Стихи так и назывались.
До сих пор Демьян отлично знал, почему бывает «благ и тих», почему смеется или дышит гневом. Как же его напев оказался фальшивым, «непонятным самому»? И в это же время, как нарочно, руководители РАППА выдвинули вообще вредный лозунг «одемьянивания» литературы. Мало что лозунг сам по себе никуда не годился, но еще пришелся так невпопад, что дальше некуда! Пошутив, что уместнее было бы в связи с этим говорить про «обеднение» литературы, поэт высказался против и серьезно:
«Я предвижу такой расцвет пролетарской литературы, что мне просто совестно говорить об «одемьянивании». Я первый поднимаю руку за подыскание более подходящего лозунга, который бы стал величайшим знаменателем той пока еще литературной дроби, в которой я, к примеру, один из небольших числителей, а есть и будут еще числители…»
