украдкой взглянула на него: он лежал, закрыв лицо руками. Тогда она повернулась к нему, продолжая сидеть у отца на коленях, и стала напряженно и испуганно всматриваться в него. Грэм издал стон.
— Папа, что с ним? — спросила девочка шепотом.
— Спроси у него самого, Полли, — ответил мистер Хоум.
— Ему больно? — В ответ снова стон.
— Судя по стонам — да, — заметил мистер Хоум.
— Мама! — слабым голосом произнес Грэм. — Мне кажется, нужно послать за доктором. О бедный мой глаз! — Снова молчание, прерываемое лишь вздохами Грэма. — Если мне суждено ослепнуть… — изрек он и замолчал.
Этого его мучительница перенести не могла. Она тотчас же оказалась около него.
— Дайте я посмотрю ваш глаз, я вовсе не собиралась попасть в него, я хотела ударить по губам, я не предполагала, что ударю так ужасно сильно.
Ответом ей было молчание. Она переменилась в лице. На нем было написано: «Простите меня, простите!»
Засим последовала вспышка отчаяния, трепет и слезы.
— Перестань терзать ребенка, Грэм, — потребовала миссис Бреттон.
— Детка, это все вздор! — воскликнул мистер Хоум.
Тут Грэм поднял ее над собой, а она опять стала бороться с ним и, вцепившись в его львиную гриву, кричала:
— Самый скверный, грубый, злой, лживый человек на свете!
В утро своего отъезда мистер Хоум уединился с дочерью в оконной нише для конфиденциального разговора, часть которого я слышала.
— Папа, а нельзя мне сложить вещи и уехать с вами?
Он отрицательно покачал головой.
— Я буду вам мешать?
— Да, Полли.
— Потому что я маленькая?
— Потому что ты маленькая и хрупкая. Путешествовать могут лишь взрослые и сильные люди. Только не грусти, деточка, у меня от этого разрывается сердце. Папа скоро вернется к своей Полли.
— Но я, по правде говоря, почти совсем не грустная.
— Ведь Полли не хотелось бы, чтобы папа страдал?
— Еще как!
— Тогда Полли не должна ни унывать, ни плакать при прощании, ни грустить после папиного отъезда. Может она это выполнить?
— Она постарается.
— Надеюсь, так и будет. Тогда прощай. Мне пора ехать.
— Как, уже? Сейчас?
— Сию минуту.
Она сжала дрожащие губы. Отец всхлипывал, а девочка, как я заметила, сумела сдержать слезы. Поставив ее на пол, он попрощался за руку со всеми присутствующими и отбыл.
Когда хлопнула парадная дверь, Полли с криком «папа!» упала на колени в кресло.
Ее тихие стенания продолжались долго. Можно было разобрать что-то наподобие евангельского «Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?» Я заметила, что первые несколько минут она испытывала невыносимые душевные муки. За это непродолжительное время она перенесла более тяжкие страдания, чем те, что испытывают многие взрослые, ибо такова была ее натура. Если жизнь ее будет долгой, ей суждено не раз пережить подобные мгновения. Все молчали. Миссис Бреттон прослезилась под влиянием материнских чувств. Грэм, который что-то писал, поднял глаза и молча посмотрел на нее. Я, Люси Сноу, оставалась спокойной.
Девочка, которую никто не трогал, сама сделала то, на что не были способны многие взрослые, — превозмогла невыносимые муки, заглушила их в себе, насколько было в ее силах. В тот день и на следующий она ни от кого не принимала знаков сочувствия, а потом стала к ним терпимей.
Вечером третьего дня, когда она, осунувшаяся и молчаливая, сидела на полу, вошел Грэм и, не говоря ни слова, бережно взял ее на руки. На этот раз она не сопротивлялась, а, наоборот, положила головку ему на плечо и через несколько минут уснула; он отнес ее наверх, в спальню. Я не удивилась, когда на следующее утро, проснувшись, она сразу спросила: «А где мистер Грэм?»
Случилось так, что именно в это утро Грэм не явился к завтраку — ему нужно было сделать какие-то упражнения к первому уроку, и он попросил мать распорядиться принести ему чашку чая в кабинет. Полли выразила желание сделать это, она всегда стремилась чем-нибудь заняться или кому-нибудь помочь. Ей доверили чашку, так как, при своей подвижности, она отличалась аккуратностью. Поскольку дверь в кабинет находилась напротив двери столовой, через коридор, я все видела.
— Что вы делаете? — спросила она, остановившись на пороге кабинета.
— Пишу, — ответил Грэм.
— А почему вы не завтракаете с мамой?
— Я очень занят.
— Вы хотите завтракать?
— Конечно.
— Тогда вот, пожалуйста.
Она поставила чашку на пол у двери, как тюремщик, принесший узнику в камеру кувшин воды, и удалилась, но тут же вернулась.
— А что вы будете есть?
— Хочу сладенького. Будь доброй девочкой, принеси мне чего-нибудь повкуснее.
Она подошла к миссис Бреттон.
— Пожалуйста, сударыня, дайте для вашего мальчика что-нибудь вкусное.
— Выбери сама, Полли. Ну, что дать моему мальчику?
Полли взяла понемногу от всех лучших блюд на столе, а потом вернулась и шепотом попросила мармеладу, которого к завтраку не подали. Однако она получила его (миссис Бреттон для детей ничего не жалела), и мы вскоре услышали, как Грэм превозносит ее до небес, обещая ей, что, когда у него будет свой дом, она станет его домоправительницей, а если проявит кулинарные таланты, то — кухаркой. Так как Полли долго не возвращалась, я пошла посмотреть, что там происходит, и обнаружила, что они с Грэмом завтракают tete-a-tete — она стоит у его локтя и делит с ним его порцию. Правда, она деликатно отказалась от мармелада, вероятно, чтобы я не заподозрила, что она добивалась его не только для Грэма, но и для себя. Она вообще отличалась щепетильностью и тонким восприятием.
Вспыхнувшая между ними дружба не оказалась скоропреходящей, напротив, время и дальнейшие события способствовали ее упрочению. Хотя возраст, пол, интересы и тому подобное должны были бы препятствовать их общению, они всегда находили тему для разговора. Я заметила, что Полли открывала некоторые особенности своего характера только перед Грэмом. Привыкнув к новому дому, она стала подчиняться миссис Бреттон с большей готовностью. Правда, чаще всего она целыми днями сидела на скамеечке у ног миссис Бреттон, выполняла порученную ей работу, вышивала или рисовала на грифельной доске, но при этом никак не проявляла своеобразия своей натуры. Я даже не наблюдала за ней в таких случаях, потому что она переставала быть интересной. Но как только стук парадной двери извещал о возвращении Грэма и приближении вечера, в ней совершалась резкая перемена: в одно мгновенье она оказывалась на верхней площадке лестницы и приветствовала Грэма замечанием или угрозой.
— Опять не вытер как следует ноги! Я скажу твоей маме.
— А, хлопотунья! Ты уже здесь?
— Да, и ты до меня не дотянешься. Я выше тебя. — Она просовывала головку между столбиками перил, так как еще не могла дотянуться, чтобы смотреть через них.
— Полли!
— Мой мальчик! — Это обращение к нему она заимствовала у миссис Бреттон.
— Я погибаю от усталости, — заявлял Грэм, прислоняясь к стене в деланном изнеможении. — Мистер
