Такие, как Савинков, Гершуни, Чернов… Эти бы мне не простили! Слава Богу, что к тому времени уже не было в живых Каляева и Желябова, эти идеалисты гнали бы меня до Антарктиды.
Азеф сидел в кабинете фон Пиллада, и в зарешеченное окно был виден лагерный плац, по которому с метлами бродили тени людей. Лагерный мир был похож на площадку аэродрома, с которого никогда не взлетят «юнкерсы» и «хейнкели», но лишь потому, что бетонная полоса плаца была предназначена для взлета человеческих душ. Отсюда души уносились в вечность.
— Можно задать вопрос? — спросил Азеф.
— Пожалуйста. — Фон Пиллад курил, лениво разглядывая глянцевые носки своих щегольских сапог. Впрочем, вид сапог не вызывал у штурмфюрера особенного восторга, фон Пиллад не привык к форме, его всегда более прельщал цивильный костюм.
— Почему вы так ненавидите евреев? — спросил Азеф.
Фон Пиллад удивился.
— Ты заблуждаешься, — сказал он. — Можно ли ненавидеть стул за то, что он неудобен? Или ненавидеть кочку, о которую ты споткнулся? Вы мешаете жить немецкому народу, ваша смерть — это просто плата за то, что вы стали помехой. Любить, Евно Филиппович, равно как и ненавидеть, можно только людей.
Азеф захлебнулся.
— Но мы тоже страдаем, любим, чувствуем боль, — тихо сказал он, исподлобья глядя на немца.
— Фюрер сказал, что все это ваши собственные проблемы, — покачал головой гестаповец. — И боюсь, что отныне вам всем придется с этим жить и умирать. Кстати, о смерти… Вы когда-нибудь наблюдали непосредственные последствия задуманных вами терактов?
— Никогда, — сказал Азеф. — Конспирация требовала, чтобы такие руководители, как я, имели бесспорное алиби где-нибудь вдали от места покушения.
— В этом была ваша ошибка, — резюмировал фон Пиллад, аккуратно притушив сигарету в пепельнице. — Нельзя стоять в стороне. Задумывающие убийство должны быть подобны врачам, вид крови не должен вызывать у них содрогания.
Фон Пиллад имел право говорить так.
Сам он давно не боялся чужой крови, это кровь боялась его.
Стал рабби Исмаил ходить по небу и видит подобие жертвенника подле Престола Всевышнего. И спрашивает он Гавриила:
— Что это?
— Алтарь, — отвечает архангел.
— А какие жертвы приносятся на этом алтаре?
— Души праведников.
— А кто совершает жертвоприношения?
— Великий архангел Михаил!
Глава четвертая
ПРАВА И ОБЯЗАННОСТИ
Репетиция проводилась прямо в бараке.
Хор состоял из изможденных и усталых от ожидания смерти людей и руководил ими известный Азефу человек — дирижер еврейского хора из музыкального городка Бухенвальда Гаррик Джагута. Гаррик Джагута стоял, ожидая, пока певцы лагерного хора разберут тексты. Все было, как обычно: теноры стояли на своем краю, баритоны занимали свое место, басы чистили легкие чуть позади, за нежными альтами, пению которых с удовольствием внимал сам Господь.
— Господа! Господа! — Гаррик нетерпеливо постучал палочкой по подобию дирижерского возвышения. — Начинаем!
— Пора бы уже! — хмуро буркнул руководивший лагерным оркестром рыжий вахмистр Бекст.
Был он грузен, мордаст и небрит. Форма вахмистра обтягивала его фигуру, делая ее похожей на защитного цвета грушу, поставленную на начищенные сапоги. Бекст с подозрительностью и нескрываемой злобой оглядывал хористов. По выражению лица вахмистра можно было понять, что давать певцам каких- либо послаблений Бекст не собирался.
Хористы выжидательно уставились на своего руководителя.
— С первой цифры, — нервно сказал Джагута, стараясь не смотреть в сторону вахмистра. — Прошу! — и взмахнул палочкой.
— Стоп, стоп, стоп! — Бекст рьяно ринулся в полосатые ряды небритой рыжей мордой, маленькими ржавыми от шнапса глазами высматривая нарушителя. — Ты сфальшивил сейчас, подлец!
Каждый сжался, надеясь, что обращаются не к нему.
— Ты сфальшивил! — Палец вахмистра обличающе уперся в нарушителя.
— Никак нет, господин вахмистр! — У отвечавшего певца был красивый и глубокий баритон, но сейчас он лепетал, как испуганный ребенок. — Я не фальшивил! Это не я!
— Я слышал, — со злорадством сказал Бекст. — Меня не проведешь, дерьмо! У меня абсолютный слух! Вон из рядов!
У вахмистра Бекста действительно был слух. Он прекрасно играл в компаниях на губной гармонике, но вот аккордеон ему не давался, возможно, он был излишне тяжел, а быть может, инструмент этот был создан совсем не для Бекста. Вахмистр терпеть не мог, когда над ним подсмеивались, сейчас он мстил хористу, как только может мелко и ничтожно мстить истинному таланту рядовая посредственность, которая обрела над талантом внезапную власть. Посредственность всегда полагает, что ничего сложного в мастерстве нет. Так, во время представления оперы Моцарта «Дон Жуан» в Париже один развязный молодой человек стал громко подпевать исполнителям, и это мешало зрителям. Один из них, не выдержав, громко воскликнул: «Вот бестия!» «Это вы мне?» — спросил молодой человек. «Нет, — сердечно сказал зритель. — Я имел в виду Моцарта, который мешает вас слушать». Вахмистр Бекст был из тех, кто бездарно подпевает, но требует восхищения своим призрачным мастерством. Губная гармошка — это, знаете ли, тоже инструмент! Кто знает, каким инструментом пользовался бы Моцарт, не случись у него рояля!
— Вон из рядов! — сказал вахмистр и с хищной нетерпеливостью потащил хориста за шиворот.
— Господин вахмистр! Клянусь, что это не я! — Певец чуть не плакал, и Азеф понимал причину его испуга. Изгнанный из хора, певец становился ненужным и отправлялся на штрафной двор.
Последняя и самая горькая неудача!
— Я сказал — вон! — загремел Бекст. — Вздумал надуть меня! Никогда ты не пел ни в какой опере, дерьмо! Ты — дерьмо! Повтори!
— Я никогда не пел в опере. Я никогда не пел в опере. Я — дерьмо, — забормотал хорист.
Вахмистр осклабился. В пустоте его бутылочных глаз загорелся живой огонек.
— Лжец! — сказал он.
— Лжец! — упавшим голосом согласился провинившийся хорист.
— И ты никогда не пел в опере?
— И я никогда не пел в опере, — безжизненным голосом повторил хорист.
