Фантастика 2002. Выпуск 1

— Ах ты, падла малая! Как со старшими базаришь, щенок?

Звон оплеухи.

Еле слышный хлопок, удар, гром, колокол — отзывается в груди, в сердце, в животе, где угнездился страх. Наверное, не стоило оборачиваться. Не надо было смотреть, что там происходит. Не надо было…

Красный от бешенства, совершенно озверевший Степан, грязно матерясь и брызжа слюной, наотмашь хлестал по щекам мальчишку лет шести. Владика Гринберга, Адамова одногодка — они в детском саду вместе были, а теперь — в одном классе. Что ж ты творишь, сволочь пьяная?!

— Степан, прекрати!

Но взбешенный пророк не слышал.

— Зови! Зови своих на помощь, сучонок! Где они? Где? Где твои козлы?

Самым страшным для Кирилла была Степанова правота. Люди — взрослые, подростки — шли мимо. Скользнув равнодушным взглядом. Не обращая внимания. Насилие над телом больше не интересовало их — вечных, идущих в райские врата не плотью, но душой. Насилие над телом, рождение тела, болезни тела, старение тела, гибель тела — нет, не интересовало. Волнение? Негодование?! Гнев?! Разве это повод? Не бойтесь убивающих тело… Детвора вообще исчезла, один Адам спешил по дорожке к отцу, но он тоже был беззаботен, словно ни Степана, ни избиваемого Владика просто не существовало.

Более того, сам Владик был спокоен.

Что произошло дальше, Кирилл не успел заметить. Может быть, мальчишка изловчился и укусил Степана за руку. Хотя вряд ли. Скорее уж внезапно ударил взрослого мужчину в ответ — ловко, деловито, безошибочно угодив в уязвимое место. Или сказал что-то очень обидное: так умеют обижать глубокие старики — наотмашь.

— П-паскудник! Убью!

Кулак пророка с размаху врезается в детское лицо. Брызжет кровь. От серьезной травмы Владика спасает малый вес — он отлетает, катится по земле, прижимая руки к лицу. Степан настигает, примеряется пнуть ногой… В следующее мгновение Кирилл уже бежал. В ворота, мимо кустов сумасшедшего жасмина с колючками — туда, где пьяный изувер бил ребенка. Жестоко, насмерть — Кирилл не нуждался в «патнике», чтобы почувствовать чужую боль. Долго мальчишка не выдержит. Надо успеть, надо… Конечно, он думал совсем иначе — проще, без слов, банальных и нелепых, как сама ситуация, он вообще не думал, а делал, забыв испугаться, и душа Кирилла Сыча неслась, на шаг опережая тело, надрываясь в беззвучном крике. Не важно, что малыш — Концентратор, что он жил и умирал тысячи раз, и если его сейчас убьют, он просто сольется с остальными, с тем же Адамом… Это было не важно, как и то, что окружающие люди не спешили Владику на помощь. Доподлинно зная: тело — лишь оболочка. Которую древнее дитя без малейшего сожаления сменит на другую, продолжая жить. Для «пробудившихся» не происходило ничего страшного, ничего особенного.

Глупый пьяный сейф зря терял время.

Умный трезвый сейф тоже зря терял время.

Пусть их.

Умом Кирилл понимал: «пробудившиеся» по-своему правы. Умом. Но не сердцем. В последние годы он слишком много понимал умом, оставляя сердце в тревожном недоумении, и теперь сердце решило отыграться за все. Здесь и сейчас взрослый избивал ребенка. Даже если истинный возраст Владика несопоставим с годами пророка Степы — взрослое тело калечило детское тело. И здравый смысл поджимал хвост, прячась в тень.

Высшая правда, высшая логика — ложь и путаница.

Где отец твой, Адам? Вот, бежит.

Отец всегда бежит, когда его ребенку угрожает опасность. Смешной, слабый, наивный отец — бежит, торопится, задыхаясь, хватает ртом сухие крошки воздуха… Вам все равно, живы или мертвы, ибо вы всегда живы?! Бессмертны?! Вечны?! А отцу все равно, жив он или мертв, свой ребенок корчится под ударами или чужой, — потому что отец, потому что готов умереть до срока, продолжаясь в сыне.

У каждого свое бессмертие.

Вам — вечность, мне — миг.

Кирилл засмеялся на бегу. Он смеялся, сшибая Степана с ног, отшвыривая прочь. Он смеялся, хрипя и булькая кровью, когда Петрович («Степку, гад?! Ты — Степку?! Ты?!») крушил кулаками его ребра. Он смеялся, когда двое остервенело пинали дергающееся на земле тело…

«Они — дети. Наши дети. Мои дети. Вот почему они с таким упоением играют в детей! А потом, вырастая, будут играть во взрослых. На самом деле они просто маленькие. Новые. Наплевать, что жили и умирали тысячи раз, что за их плечами — опыт и знания многих поколений, что к нам они относятся снисходительно и чуть свысока, хотя при этом — любят, действительно любят… Дети всегда считают себя умнее и современнее родителей. Но при этом очень, до одури, до дрожи в коленках боятся их потерять. Мы боимся потерять друг друга, а все остальное не имеет значения. За детьми — будущее. А за родителями — прошлое, которое ничуть не хуже будущего. Вместе это и называется — настоящее. Жизнь продолжается. Быть отцом — чуть-чуть больно, но необходимо. Если бьют ребенка, надо спешить на помощь. Я спешил, как мог. Кажется, успел. Кажется…»

И сквозь звон в ушах, сквозь сгущающуюся тьму, сквозь тупую, ненастоящую, нестрашную уже боль:

— Папа-а-а!!!

Кирилл нашел в себе силы улыбнуться. Все в порядке, сынок. Делай, что должен, и будь, что будет. Скажи маме, чтоб не грустила. Не первый муж, не первый отец — так хоть последний. Хоть какой-то фарт, ребята. Встретимся.

Где-нибудь.

Когда-нибудь.

Обязательно.

— Вот так, папа. Ты еще здесь? Мы все написали правильно, папа? Мы с тобой? Ведь так и было…

— Где отец твой, Адам?!

— Разве я сторож отцу своему?..

И тихонько, знакомым голосом, издалека, куда нет доступа, даже если ты проснулся, и еще раз проснулся, и снова проснулся, потому что проснуться — это одно, а перестать быть ребенком, сыном, наследником — совсем другое…

— О пощаде не моли — не дадут.
В полный голос, немо ли — не дадут.
Божья мельница, мели,
Страшный суд!
Дайте сдохнуть на мели! — не дадут…

— Я все понимаю, папа. Я различаю добро и зло. Нам… мне… нам будет не хватать вас в Эдеме. Вас, наших отцов.

Адам родил сыновей. Сыновья выросли, повзрослели, сами стали отцами — ив конце концов круг замкнулся.

— Да, папа, я слышу тебя.

— Хочешь жалости, глупец? — не дадут.
Хочешь малости, скопец? — не дадут.
Одиночество в толпе.
В ските — блуд.
Хочешь голоса, певец? — не дадут…