Рубежи веков в российской истории всегда сопровождались глобальными социальными потрясениями, а словесность рождала самые мрачные произведения.
Рубеж XIX–XX веков — наступление нового периода в человеческой истории, многие ожидали от XX столетия невиданных чудес. Эти настроения спровоцировали футурологический бум. Но для России XX век начался нерадостно: сначала поражение в русско-японской войне и последовавший кровавый крах первой русской революции 1905 года вызвали «серьезный идейный разброд в среде русской интеллигенции, усугубил пессимистические настроения в общественном сознании и литературе» (В. П. Шестаков). То же и в фантастике: будущее России рисовалось авторами начала века в мрачных красках. Литератор-кадет Иван Морской в романе «Анархисты будущего» (1907) изображает Россию 1927 года как царство хаоса и разрухи, оплот воинствующей анархии. Еще более жуткую картину нарисовала в романе «Смерть планеты» (1911) В. И. Крыжановская-Рочестер. Человечество, погрязшее в грехах и преступлениях, надругавшееся над Богом, привело цивилизацию сначала к упадку, а затем и к гибели. Безумие охватило и Россию. Уничтожены храмы, Кремль распродан с аукциона, а Большой Дворец переделан в меблированный магазин. В результате «уравнительных революций» «достигшая власти чернь» уничтожает святая святых России — Троице-Сергиеву лавру, власть и законы упразднены, поощряются убийства. Одним словом, не приведи Господь!
Если фантазии Крыжановской и Морского поражают воображение пафосом разрухи, предрекаемого Апокалипсиса, то будущее, смоделированное в известной антиутопии Н. Д. Федорова «Вечер в 2217 году» (1906), угнетает своей холодной, автоматизированной правильностью. Все граждане России пронумерованы и трудятся в Армии труда, общественная и личная жизнь людей строго регламентирована; институт семьи упразднен, даже вместо родителей — граждане под рабочими номерами, которые числятся в государственных списках отцами и матерями. Эта небольшая повесть во многом предвосхитила бездушный мир замятинского «Мы».
Так как же быть? Как осчастливить россиян? Пороемся еще на книжных полках в поисках ответа? Ага, вот эта книга! Она вышла незадолго до Октябрьской революции, в самом начале 1917 года — роман некоего Н. Чаадаева «Предтеча». Хронологически это последняя литературная утопия дореволюционного периода русской литературы. Но примечательна она не только этим. «Предтеча» возник как реакция убежденного монархиста на становящееся все более очевидным «повреждение нравов и умов» в российском обществе. И автор предложил радикальное средство от этой «болезни» — в недалеком будущем деградировавшая было Россия возрождается в своем былом величии благодаря… «научной переделке духовного мира людей».
А что, тоже вариант…
Спустя 83 года «идея» дореволюционного фантаста обрела неожиданное продолжение в творчестве фантаста постсоветской эпохи. Но о романе Андрея Плеханова «Сверхдержава» мы вспомним несколько позже.
ГЛАВА 2
ЭРА УТОПИЙ
(1917–1941)
В 1917 году в России впервые в мировой истории был проведен глобальный эксперимент по воплощению некоторых из утопических идей в жизнь.
Послереволюционная Россия стала самой фантастической из стран, где удивительным образом переплелись романтика преобразования, действительно фантастические темпы строительства с репрессивной политикой власти, трагическим положением крестьянства. Самые возвышенные мечты и страх шагали рука об руку.
Вполне закономерно, что столь радикальные преобразования в обществе породили потребность в социальном прогнозировании. Даже «овеществленная Утопия» не могла обойтись без своих летописцев будущего. Новая Россия до поры до времени нуждалась в художественном осмыслении произошедших перемен, в «рекламной» демонстрации конечной цели. И фантастика оказалась здесь как нельзя кстати. Ведь только ей было под силу воплотить в наглядных картинах коммунистический идеал. Большинство произведений той поры было проникнуто ощущением реальности мировой революции с последующим наступлением всепланетного коммунистического рая. Журналы и книжные прилавки пестрели рассказами и повестями о последней битве мирового пролетариата с «гидрой капитализма»: «Всем! Всем! Всем! В западных и южных штатах Америки пролетариат сбросил капиталистическое ярмо. Тихоокеанская эскадра, после короткой борьбы, которая вывела из строя один дредноут и два крейсера, перешла на сторону революции. Капитализм корчится в последних судорогах, проливая моря крови нью-йоркских рабочих» (Я. Окунев. «Завтрашний день»). Молодая советская фантастика была охвачена всеобщим энтузиазмом и искренней верой в лучшее из будущих, которое ожидает новую Россию, а вместе с ней и весь мир.
Это время поэт Николай Тихонов метко окрестил Перекрестком Утопий. Не случайно это словосочетание критик В. А. Ревич позже использовал в качестве названия к очерку, посвященному первым годам советской НФ. И в самом деле, не было в истории российской словесности более утопического периода, чем первое послереволюционное десятилетие.
«Философия, наука и искусство призваны к строению социализма, то есть к единственному и неизбежному пути в будущее, туда, где на каком-то отрезке времени машина заменит человека, где человек, освобожденный от физического труда, от забот о хлебе, тепле и всей обыденности, сможет наконец наверстать все счастье жизни, за много тысячелетий украденное у него системами социального и экономического рабства» (А. Н. Толстой).
А. В. Луначарский ставил конкретные задачи уже перед фантастами: «Хороший советский научно- фантастический роман есть в самом лучшем смысле слова роман утопический… Нам нужен, так сказать, плановый роман. Нам до зарезу нужно изображение того, как будет через десять лет жить человек в тех самых социалистических городах, которые мы построим».
И фантасты изо всех сил старались угадать черты того будущего, которое строили их современники.
Пока еще — Россия
