Артиллеристы бросились к нему, уставились внимательными взорами на рейхстаг, на реющее знамя и как бы потеряли от счастья дар речи, никто из них в первую минуту не в силах был слово проронить.
Авром Гинзбург потянулся туда, сделал два шага и скорчился. Трудно было дышать. Страшно ныли раны. Горькая обида охватила его. Что же, неужели придется в госпиталь отправляться на ремонт?
Кто-то из товарищей заметил, как батя мучается, рвется туда, но не может двинуться, подбежали, осторожно взяли под руку и помаленьку подвели к трамваю, помогли ему взобраться на горку кирпича.
Он сдвинул измазанную пылью, кровью, копотью каску на макушку, стоял несколько минут, как в почетном карауле, и смотрел мокрыми от слез глазами на красное знамя.
– Да, так вот ты какое… – прошептал он, опершись на чье-то плечо. – Вот теперь ясно… Победили… Слава богу, что дожили до этой минуты. Будет нам что рассказывать внукам и правнукам.
Пришел приказ сматывать связь.
Полк подтягивал свои пушки к шоссейной дороге. Прицепили их к машинам, стоявшим все время в густом саду, за деревьями. Люди спешили. Надо было собрать и погрузить все хозяйство полка.
7
Спустя два часа колонна выбралась из сложного лабиринта развалин и машины покатили к реке. Неподалеку от Шпрее остановились.
Оживленные и счастливые, артиллеристы, только успевшие кое-как на ходу умыться, привести себя в божеский вид, соскочили с машин и подались к широким захламленным ступенькам мрачного, изрешеченного снарядами, бомбами рейхстага, чем-то напоминавшего прусскую казарму.
Как фельдшер ни старалась отправить батю в медсанбат, это ей не удавалось. Сам старик отказался идти туда, да и ребята не отпустили от себя.
И теперь они помогли ему выбраться из кабины грузовика и, взяв крепко под руки, отправились с ним в рейхстаг, где уже копошились, шумели, смеялись, хохотали сотни солдат и офицеров, только что выбравшихся из боя.
Площадь вокруг, здания были завалены вражескими трупами. Всюду валялись обломки, скелеты трамваев, автобусов, машин. Толстые крепостные стены здания были изрядно изрешечены, разбиты, покорежены. Тут и там еще горело, дымилось. На широких ступенях в нижнем зале рядом с убитыми эсэсовцами валялись офицерские мундиры, горы крестов, медалей, всевозможных побрякушек, которыми фюрер щедро вознаграждал своих кровожадных убийц.
Раненый медленно добирался к зданию, внимательно осматривая следы страшного побоища. Он не мог оторвать глаз от знамени над рейхстагом. Идти было мучительно трудно, но он упорно шел, поддерживаемый Петром Зуб-рицким и ефрейтором Кутузовым – неразлучными друзьями. После каждых нескольких шагов останавливались, оглядываясь вокруг, пристально, с гордостью смотрели на полыхающее знамя Победы. Ему казалось, что видит теперь перед собой чудо. Почувствовал, как на душе становится легче и раны не так сильно ноют. Он повидал на своем веку немало флагов, знамен, а вот это алое полотнище, прикрепленное к обыкновенному древку, поднятое над рейхстагом натруженными добрыми солдатскими руками, вызывало у него невыразимое чувство гордости, восторг. Глотка сжималась: душили слезы большой солдатской радости. Чем-то это знамя напоминало кузнецу из Деражни знамя полка, которое гвардейцы-знаменосцы вынесли на поле боя в разгар сражения на Курской дуге незабываемым летом сорок третьего года. Оно полыхало над траншеями, когда сотни вражеских танков и автоматчиков неслись на наши позиции, и казалось – никакая сила не сможет сдержать эту стальную лавину. И сдержали тогда. Разгромили тогда, И вдохновляло вот такое же красное знамя.
Старый солдат эту битву запомнил на всю жизнь. Ребята глядели тогда на полыхающее знамя и сражались, как богатыри. Видели, как под автоматными очередями падали знаменосцы и другие подхватывали знамя из рук павших.
Да, чем-то напомнил сейчас этот флаг над рейхстагом то славное знамя гвардейского полка. И ему жалко было теперь, что это старое боевое знамя, изрешеченное пулями и осколками, покоится в чехле и не реет над колонной.
В разных концах города еще гремел бой. Воины добивали последние очаги сопротивления эсэсовцев, а тут, вокруг рейхстага, ребята ликовали, смеялись, плакали от счастья.
Немного странно было в центре пылающего, задымленного, поверженного города, где вокруг еще гремело, слышать солдатский смех, восторженные возгласы, острые шутки. Но то были победители, а как известно – победителей не судят.
Со всех сторон спешили к рейхстагу воины, запыленные, насквозь пропотевшие, измученные, израненные, но радостные, веселые. Каждому хотелось хоть на минутку забежать внутрь этой мрачной, почерневшей от дыма и копоти прусской казармы.
Людской шум, возгласы, веселые шутки, смех нарастали как морская волна.
В мрачном, черном зале, захламленном и заваленном трупами немцев, брошенным оружием, мундирами, крестами, побрякушками, толпились бойцы, нарастали смех, гомон, веселые возгласы. Под ногами в грязи валялись фашистские знамена с черными свастиками-гадюками, заплеванные портреты фюрера и его сподручных, громоздились на подоконниках мешки с песком, битая мебель, посуда, и смрад стоял невыносимый. Затхлый воздух забивал дыхание, и хотелось поскорее выбраться отсюда к солнцу, к свету.
Да, вот она, поверженная фашистская Германия!
Здесь, в этом мрачном каземате, теперь встретились друзья-солдаты, которые многие месяцы не виделись и теперь случайно тут узнали друг друга. Обнимались, целовались, радуясь победе.
Наш старый солдат тоже в этой толпе кого-то узнал, обнимался, прижимал к своей груди, плакал.
Бойцы снимали с ремней фляги, которые пошли по кругу, – пили за великую победу. Ради такого случая сам бог велел выпить.
Преодолевая боль ран, Гинзбург направился к концу зала. Он остановился у стены, глядя на оживленных солдат. К нему подбежал Петро Зубрицкий, обнял, поцеловал в пересохшие губы и, весело смеясь, сказал:
– Ну, батя, нравится здесь?
