как прежде, поднялась и отправилась туда, где стоял добрый Профессор, который тоже утратил свой боевой вид, был весь перебинтован и чем-то явно озабочен. Только его очки по-прежнему блестели. Джулька попыталась притулиться к его ногам, но безрезультатно. Она подошла к Самохину, с которым давно уже помирилась и жила в дружбе и согласии. Лейтенант нагнулся, погладил Джульку, взглянул на ее открытые раны и пожалел, что не настоял на своем и перед боем не отправил в тыл, оставив здесь, в этом аду, а теперь некому ей помочь. Надо, пожалуй, хотя бы теперь отправить во второй эшелон. Жалко собаку! Пропадет ни за понюшку табаку. Кто-кто, но Самохин хорошо понимал, что опасность еще далеко не миновала и еще предстоит немало перенести. Он посматривал в ту сторону, откуда должны были притащить ящики с патронами и гранатами и хоть какую-нибудь провизию, чтобы накормить людей после такого страшного боя с немецким «тигром». Когда кто-либо доберется сюда из тыла, он, Самохин, тут же отправит туда Джульку, чтобы не путалась под ногами, чтобы там кто-нибудь толком перевязал ее.
Но, по всему видно, не так скоро можно ожидать кого-то. Дальнобойные немецкие орудия ведут все время беспорядочный огонь. Высоко в небе бродят фашистские бомбардировщики, бомбя многострадальную землю, а «рамы» – эти мерзкие разведчики – то и дело кружат в облаках, фотографируя наши позиции, готовя цели для бомбовозов. И кто же не. знает на переднем крае, что, стоит этим «рамам» появиться над полем боя, через короткое время начинается новая карусель, враг бросается в атаку, а предварительно его самолеты обрушивают свой смертоносный груз на наши позиции.
Еще об одном очень важном деле думал Самохин и никак не мог прийти к нужному решению. Его мучило, что старшина и Профессор во второй раз в этих боях ранены и следовало бы их отправить каким-то образом в тыл, к медикам. Но у него остались считанные люди, да и те едва держатся на ногах, к тому же сами раненые отказываются покинуть свой пост, обескровленный взвод. Да и при свете угасшего дня на виду у врага не вынесешь раненых. Придется ждать, пока стемнеет, и тогда уже что-то решать.
Страх охватил лейтенанта, когда он думал, с какими силами остался перед лицом грозного врага, который, несмотря на все свои тяжелые потери, бросается раз за разом в атаку с настойчивостью обреченного. Почти не осталось у него ни единого человека, который бы не был ранен, контужен, да и он сам еле держится на ногах!
«А как быть с Джулькой?» – не оставляла его назойливая мысль. С командного пункта уже несколько раз передавали, чтобы ее отправили с оказией подальше от передовой. Но как ты начальству объяснишь, что это теперь не так просто сделать? Джулька до того привыкла здесь, что палкой не прогонишь. К тому же она никому не мешает. Наоборот, все ребята к ней привыкли и ни под каким видом не отпустят от себя. Никому она не обуза. Даже понемногу помогает, и, не будь бедняжка ранена, он и сам, пожалуй, ни за что не отпустил бы ее!
«Да, безусловно, – думал Самохин, – тысячу раз правы были Михась и Профессор, настойчиво утверждавшие, что это какая-то необычная собака: если бы искала себе тихое пристанище, сытную и спокойную жизнь, забралась бы в какой-нибудь медсанбат и жила там припеваючи». Но Джулька устремилась именно сюда, в этот кромешный ад, и ни за что не хочет уходить.
Тяжело наблюдать, как она мучается, корчится от боли, зализывает раны, но пока все безуспешно. Однако не менее тяжело наблюдать, как терпит голод, жажду. Но что поделаешь, когда вокруг все грохочет и из тыла никто не может пробраться сюда до полной тьмы.
Самохин обнаружил в своем вещмешке залежавшийся сухарь и поднес его Джульке. Обнял пса, нежно погладил и пошел по траншее проверить, заняли ли ребята подходящие позиции, чтобы достойно встретить врага.
Уже стало совсем темно, когда из-за дымовой завесы, которая поднялась перед зеленой балкой, вынырнула, словно из-под земли, свежая цепь немецких автоматчиков.
Их было много. Они шли без сопровождения танков, собираясь, очевидно, застать ребят врасплох.
Однако наблюдатели их сразу обнаружили, и мы встретили их сильным огнем.
Немцы, конечно, понимали, что в траншее осталось мало людей и что смогут их легко выбить оттуда.
Самохин сразу угадал намерение врага и решил его во что бы то ни стало перехитрить. Пусть сочтет, что нас много и мы очень сильны, пусть вообразит, что мы получили подкрепление.
Лейтенант приказал Шике Маргулису и Профессору перетаскивать пулемет с места на место, перемещаться с ним то в один угол траншеи, то в другой. То же самое делал старшина с противотанковым ружьем, Васо Доладзе – с ручным пулеметом. И в самом деле, со стороны могло показаться, что в траншее стоит не горсточка смертельно уставших, израненных бойцов, а чуть ли не батальон.
Это сбило с толку наступающих немцев, и они вскоре, после первого броска, залегли, а затем откатились к своему исходному рубежу.
Мучил голод, особенно томила жажда. Но старались крепиться, не падать духом. Каждый понимал отлично, что в таких случаях на помощь может прийти острая шутка, веселый смех. И циркач подошел к притихшему и окончательно приунывшему старшине Михасю Зинкевичу, с трудом терпевшему адскую боль от ран:
– Ай, Михась, Михась. Нам, брат, куда веселее было, когда ты нам каждую ночь приволакивал термосок горячего борща или супа, да еще по сто грамм наркомовских…
– Что правда, то правда, – поддержал Васо Доладзе и кивнул в ту сторону, где торчал развороченный «тигр» и едко чадил, отравляя воздух. – За свою работенку ты заслужил целый бурдюк вина да на закуску хороший шашлычок с луком.
– Ого, чего захотел! – Вмешался дядя Леонтий, сидевший на ящике из-под гранат и перематывавший промокшую насквозь портянку, – не помешал бы теперь икотелок простой овсянки.
– Хотя бы пару глотков водички, мои дорогие, мои хорошие синьоры! – вставил ослабевшим голосом' обычно неунывающий Профессор. – Полжизни за кружечку воды отдал бы!
– Еще немного потерпеть надо! – сказал Шика, обратившись к Дрозду. – Как там у вас на Украине говорят: терпи, козаче, отаманом будеш.
– Воду скоро притащат. Вот немного поутихнет… Слыхали, как слева и справа гудит? И откуда у фашиста такая сила? Держится, гадина, и холера его не берет…
– Ничего, скоро выдохнется и издохнет, как падла, – промолвил дядя Леонтий. – Патронов да гранат подкинули бы, а то вот маловато осталось…
– Это, конечно, – сказал задумчиво Профессор, – но без воды ведь пропасть можно. Как же без воды? И попить бы и помыться немного. На себя уже мы не похожи. Как черти.
– Да, трудно без воды. Все во рту пересохло.
– Ну, а когда на тебя прут танки, как вон тот «тигр», это что же – легче? – добавил Шика Маргулис, облизывая пересохшие от жажды губы…
– Хоть бы доктор или фельдшер прорвался к нам. Раны перевязать… – после долгой паузы сказал Профессор.
– Да, это дело! – отозвался Самохин. – Тебя, Филькин, и старшину надо срочно эвакуировать в тыл. Вам трудно, что и говорить!
– А с кем ты останешься? – сердито возразил старшина. – Пока не прибудет подкрепление, я никуда не уйду, а Филькин и другие пусть сами решают.
– Думаешь, не понимаю, Михась, как ты мучаешься?
– А я прошу не оплакивать меня, кое-как смогу еще подержаться… – негромко произнес Михась. – Прошу меня не оплакивать и не списывать преждевременно с корабля. Никуда, сказано, не уйду теперь. Что ж ты думаешь, фриц меня окончательно выбил из седла? Не уйду, пока сполна не отомщу гадам! Ты не знаешь, фашисты в Минске расстреляли мою семью. И стариков не пощадили, и малышей, и вообще полгорода уничтожили дотла, сожгли, взорвали. Забыл уже, на той неделе я читал тебе письмо из дому – партизаны случайно передали. В душе все кипит. Не умру, пока не отомщу гадам!
– Это все понятно, товарищ старшина, – вмешался Шика Маргулис, – а у меня, думаешь, сердце не разрывается от горя и боли? Моя маманя и две сестренки не успели выбраться из горящего Киева, и фашисты их и тысячи таких, как они, расстреляли в Бабьем Яре… У каждого из нас свой особый счет с палачами. Но что поделаешь, брат? Прав Самохин. Тебя и Профессора давно надо бы отправить в тыл, в медсанбат на ремонт.
– А тебя, Шика, а дядю Леонтия и самого Самохина? – скривился от боли старшина. – Вам легко? Все вы
