за голову, уперся в стенку, съехал спиной по шершавому — и ощутил пустоту, сначала под пятками, а потом и под коленками. Несущая плоскость была короткой, ему не по росту. Ноги согнулись, Джер почувствовал ступнями холодный пол, напряг пресс — и вот уже оказалось, что он сидит, и глаза как-то незаметно сами собой открылись и смотрят вокруг.
Мир встретил его сумерками.
Крошечная, как шкатулка, комната была наполнена особым сумеречным светом, словно инопланетной водой. Это был час призраков и духов, струящихся вокруг и вне, невидимых, но странным образом бросающих блики на стены, кресло, стеллаж, топчан… Открытая дверь казалась порталом в иной мир, белая краска слабо флюоресцировала, ловя нездешний отсвет.
Джер затаил дыхание, чтобы не спугнуть себя.
Еще чуть-чуть, и он будет знать, как рисовать это ощущение. Свет ниоткуда, тени невидимок… прозрачная густота воздуха… Сияние — белое, но лиловое… Слова не имели смысла, смысл был в его глазах, на дне колодцев его зрачков. Джер видел смысл, его не получалось назвать вслух, но можно было попытаться… попробовать…
Джер вскочил. Здесь! Должно быть! Что-то, на чем… Неважно что!
Ведомый инстинктом, как охотничий пес, он отодвинул кресло — и там, в потемках под стеллажом, почти на ощупь нашел стопку листов а-третьего формата… бумага была темно-кремовая, плотная, шероховатая… ооо, богатство! У Джера защекотало на языке, такая была бумага… И уже веря в свое счастье, он безошибочно сунул руку еще глубже, в неизвестность и пыль, и — ликующий — вынул коробку с пастельными мелками! Экстаз!!!
Теперь он не торопился. То, что пришло, никуда не уйдет. Понимание вечно. Он закрывал глаза — и видел, он открывал их — и продолжал видеть.
Бережно и не спеша Джер положил мелки на полку, бумагу — на кресло. Поднялся с колен.
Сумерки тем временем стали гуще, зачернилились.
Надо было включить свет, но он медлил, прислушиваясь к себе.
И вдруг — внезапно, в единый миг — еще одно зрение открылось у Джера. Как приходит к бегущему второе дыхание, так у Джера словно второй раз открылись уже открытые глаза. Или — как ныряльщик без маски размыкает веки, и ему является непривычный мир.
Кто-то лежал на топчане. Вот что увидел Джер.
Прежде не было важным — сейчас вдруг прорезалось.
Комната стала другой. Обрела новый центр.
Человек был посредине ее.
Джер — сбоку, наблюдал, вынесен за скобки.
Человек пошевелился. Откинул покрывало. Сел.
Девушка.
Светилось в полумраке нежно-фарфоровое тело.
— Ты… — прошептал Джер.
Он был уже рядом, хотя не помнил, чтоб двигался. Впрочем, это очень маленькая комната. Два шага — и он совсем близко.
Девушка подняла взгляд, посмотрела на него.
Посмотрела…
В него.
— Ты! — сказала она утверждающе.
Она была Джер.
Она узнала его.
Он узнал ее.
Джер узнали себя.
— Я, — сказали Джер.
Вселенная вздохнула и отвернулась, ненужная.
Джер был наг, и Джер была нага, и нагота их не имела значения, но несла смысл. Они вошли друг в друга как в теплую реку, и волны любви подхватили их и повлекли, раскачивая, вниз, вниз, вниз по течению и вынесли в океан, и шумный прибой швырнул их на берег и накатился еще, и еще, и схлынул…
Шершавый топчан был знакомым, родным, уютным. Джер потянулся, уперся ладонями в стенку… это уже было с ним, сегодня, недавно, давно, в предыдущей жизни, мгновение назад. Пол холодил ступни.
На сей раз Джер точно знал, где мелки и бумага.
Слова окончательно стали лишними. Даже слово «я», даже слово «ты» — неуклюжие, громоздкие как динозавры, безнадежно вымершие за ненадобностью.
Джер шагнул сквозь портал двери в прихожую. Она-Джер скользнула мимо него, зажгла свет в кухне, смахнула со стола крошки. Джер опустил на стол стопку бумаги, потянул к себе верхний темно-кремовый шероховатый лист.
Мимолетно отметил, что она-Джер взяла красный мелок, это хорошо, потому что ему нужен лиловый…
Понимание в нем окрепло и обрело статус сообщения.
«Я хочу сказать», — подумал Джер — и провел первую линию.
Штрихи ложились с безошибочной неровностью.
Он был бог рисуемого мира. Он был всё. Он не мог ошибиться.
Джер сотворил сиреневые сумерки, заключенные в сложный объем комнаты — замкнутый и распахнутый одновременно. Плоскость топчана перечеркивала комнату, являя свой истинный смысл в мире вещей — служить опорой. Два силуэта, мужской и женский, держась за руки, повисли над плоскостью, под углом к ней. Ну разумеется, они могли летать. Они всплывали к потолку в воздухе, напитанном цветом…
Джер взял другой лист.
Сегодня он легко рисовал воздух, разноцветный, любой — наверное, потому, что времени не существовало здесь и сейчас, и воздух перестал быть мимолетен, позволил себя рассмотреть. В нем недвижно танцевали призраки, сверкающие с изнанки, матовые на поверхности. Теперь Джер понял, как они отбрасывают блики, будучи невидимы и не будучи вовсе… Понял — и наполнил воздух искрящимися гранями. Он мог всё.
Только пространство не давалось рисовать себя — бумага не вмещала больше четырех измерений, а Джер видел больше.
Он взял еще лист. И нарисовал дверь.
Пространство физики распахнулось в пространство символа.
Джер нарисовал дверь закрытую: неизвестность, тайна.
Нарисовал дверь приоткрытую: возможность, обещание.
И дверь распахнутую, из которой струится сияние: постижение, переход.
Джер задохнулся, потому что забыл дышать. Закружилась голова. Он выронил мелок, откинулся на табуретке, прислонился спиной к стене. Открытая ДВЕРЬ! Ему казалось, что он постиг смысл всего на свете, вобрал мудрость всех религий, в единой вспышке озарения нашел символ символов, способный объяснить каждому… каждому!.. как жить и зачем.
Краем глаза Джер заметил движение.
Девушка придвинула к себе его рисунок с приоткрытой дверью. Занесла мелок… Джер хотел крикнуть — не мог издать звука, хотел вырвать у нее лист — не мог шевельнуться. Ужас объял его. Заколдованный и немой Джер смотрел, как девушка рисует бабочку — яркую, оранжевую. Стилизованный контур напоминал амперсанд или искаженную восьмерку. Бабочка получилась чуть правее и выше двери, непонятно — то ли она прилетела оттуда, с той стороны, то ли хочет влететь…
«GeR», — расписалась девушка в углу рисунка.
Джер почувствовал… Он не мог понять, что почувствовал. Джер не знал, счастлив он или умирает. А может быть — умирает и счастлив.
Безумие подмигнуло ему.
