- вдруг поправляет Герман. 'Да, папа ее обменял вот на эти самые сны', - ядовито говорит Надя. 'Да что ты? - Линда удивлена. - И Александра Петровна позволила?' - 'Александра Петровна об этом знать не знает', ответствует Надя. 'Ой! - Линда всякое событие из Надиной жизни принимает близко к сердцу. - Александра Петровна так дорожила этой вещью! Что будет, когда она узнает!' - 'Что будет - и в самом специфическом сне не приснится', безжалостно изрекает Надя. Отец выдавливает из себя усмешку: 'Ладно, прорвемся...' Линда с сомнением качает головой. 'Читать дальше?' - 'Я ухожу', - говорит Костя и подымается на ноги. Надя встрепенулась: 'Сиди!' - 'Кто ты такая, чтобы мне приказывать?.. Гера, дай мне пройти'. - 'Герка, не пускай его!' Герман молча подвигается, и Костя уходит.
'Сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы', голосом, в котором звенит злость, произносит Надя. Ася слегка улыбается. 'Каково же его скрытое содержание?' - 'Скрытое содержание таково: дураки не только тянутся к свету, как подсолнухи, они иногда забиваются в неприметные углы, прячутся в коридорах редакций'. - 'А ты - умная', - совсем упавшим голосом говорит отец. 'Надежда светится соломинкой в закуте...' - ласково пропела Линда. Надя насильственно смеется. 'Это откуда?' - 'Верлен. Читать дальше?' - 'Читай', - командует Надя. 'Вечер жизни, утро казни, Вий с тяжелыми веками. Поезд мчится к Салехарду или дальше, непонятно. В круге света меркнет книга, слов не разобрать глазами. От того, что видит сердце, впору нам совсем ослепнуть. Ночь с тяжелыми веками. В небе птицы обмирают. Поскорей пришло бы утро, даже если утро казни'. Солнечный узор подполз к свадебному портрету Анатолия и Шуры, лиц не стало видно - одно сияние в стекле. 'Все поют и рвутся волны к высоте навстречу грому. Буря, скоро грянет буря!'
Сколько Герман помнит соседа Юрку Дикого, тот совершенно не меняется, не стареет - те же впалые щеки, острый быстрый кадык, заносчивый, с безуминкой взгляд, пушистые усы, как у Нансена, покатый лоб и темно-русые волосы, собранные сзади резинкой, как у отца Владислава. Улыбка у Юрки простодушная и вместе с тем хищная. Людям трудно с ним разговаривать из-за громового его голоса. Скажешь ему слово, а Юрка в ответ басит, как с амвона, отметая напрочь всяческую приватность беседы, привлекая внимание прохожих. Это голос хозяина положения, человека, который всем нужен. Без него ни баньку сложить на земельном участке за Белой Россошью, ни дом построить. Калитвинцев Юрка не любит, их сюда прислало из разных концов страны Четвертое управление, на которое Юрка, как он говорит, не работник. Такое странное противоречие - на московских комсомольцев, строящих себе дачки под Цыганками и Рузаевкой, работник, а на Четвертое управление - не работник. Но это только на словах работать приходится, чтобы подсобрать деньги 'на пещеру'.
Дачный поселок вырос на глазах Германа. Юрку всегда было слышно издалека где он есть. 'Боже, Царя храни' или 'Наливались эскадроны кумачом в последний раз', - распевал Юрка, балансируя на верхнем углу недостроенного сруба или ползая на четвереньках с молотком по крыше. Хозяйки будущих дач приносили ему обед. Герману, как старательному помощнику Юрки, еще и мороженое. Юрка жадно ел, а оставшуюся еду заворачивал в газетку и совал в карман. Сначала от маленького Германа толку было мало, только под ногами путался, потом он стал подносить Юрке то молоток, то рубанок, потом, встав на верхнюю ступеньку стремянки, держал на ладони гвозди, оттаскивал к роще выкорчеванные комли, помогал настилать полы. А там и молоточком заработал помаленьку. Одним словом, помощник.
Иногда они уходили 'потрудиться для Господа', как говорил неверующий Юрка, - бросали недостроенный дом и, несмотря на увещевания хозяина, шли в Корсаково к отцу Владиславу - обшивать вагонкой домик причта или обновлять рамы в высоких узких окнах храма. Юрка орал вслед проезжающим машинам: 'Сии на колесницах, и сии на конех, мы же во имя Господа Бога нашего призовем'. Машины ответно гудели.
По воскресеньям в храм приходил Анатолий. Исповедовался, причащался, выходил из церкви и тут же вытаскивал из сумки разрезанную французскую булку-'франзольку', с маслом и докторской колбасой. Герман провожал отца до Рузаевки. Дорогой Анатолий пересказывал Герману свою исповедь, свободный от грехов, которые малой кладью перетаскивал от воскресенья к воскресенью и сбрасывал на коврик к ногам отца Владислава. Простодушно делился с Германом, в каких грехах он нынче исповедовался: в невнимательной молитве, во вкушении сыра в пяток по забвению, в неправдоглаголании, в празднословии, в осуждении ближних, в лености, прекословии, унынии, гордыни, гортанобесии, в немилостивом отношении к животным (выгнал с грядок соседскую кошку)... На него как будто вдохновение нисходило, с таким подъемом отец говорил Герману о своих грехах.
Герман хмурился, ему отчего-то был неприятен довольный вид отца, и в то же время было жалко его, как лейтенанта Брусилова, забывшего прихватить в экспедицию такую важную вещь, как солнцезащитные очки. Анатолий гордо шествовал в торжественном сиянии летнего дня, и знакомая природа приветствовала его, но на самом деле он ничего не видел, не туда шагал.
Герман думал об отце Владиславе: зачем тот соглашается выслушивать такую исповедь? Разве не знает, что самый скверный поступок не сравнится по тяжести с тайными соображениями, убивающими все доброе... Зло глубже человека, вот в чем дело, иначе Герман не думал бы с такой настойчивостью, что для того, чтобы в доме у них воцарился мир, необходима смерть одного человека: отца, матери или его собственная... Как можно сказать отцу Владиславу, что ему приходит в голову такая мысль и что он не знает - только ли это мысль или уже желание... А какие мысли приходят в голову отцу, когда он стоит с опущенной головой перед крестом и Евангелием у иконы 'Взыскание погибших'?.. Думает, какой он примерный христианин, а сам трясется, как бы у него в редакции не прознали о том, что он ходит в церковь.
Отец оборачивается и крестится на кресты Михаила Архангела: Господи, помилуй, Господи, помилуй!.. Да, помилуй, Господи, и прости не только за рассеянную молитву и гортанобесие, но за неявное убийство, за ночную татьбу, за изощренное издевательство над ближним, за тонкое лукавство, за все злые и добрые тоже дела, ведь мало ли что!.. Настоящие грехи, если их выговорить до конца, выскрести из гортани, подымутся выше головы, выше колокольни, а гортанобесию ангелы улыбаются, как детской шалости.
Любите, прощайте, терпите друг друга, и остальное приложится вам... Как любить? Как прощать? Как терпеть ближнего своего, когда ближний сам ничего терпеть не желает?.. К колокольне ведет окантованная железом низкая дверца. Высокие стертые ступени выводят на площадку с двумя дверями. Одна в крохотную каморку, где хранится облачение. Другая открывается в восьмигранный шатер, где в арках в два ряда висят колокола, над которыми еще крохотные оконца 'слухи'. К деревянным перилам прикреплены веревки от языков с педалями. Язык самого большого колокола, отлитого при Алексее Михайловиче в Москве на заводе у Поганого пруда при реке Неглинной, прикреплен к ножной педали. Кажется, извлечь звон из этих древних махин может лишь человек богатырского телосложения, а дьякон Михаил щуплый, но шустрый, перебрасывает свое легкое тело вдоль перил с такой стремительностью, что невозможно уследить, который из колоколов приводится в движение и звук за звуком отсылает время за рубежи шестнадцатого века, когда малым ударением начиналась вечерня, великим утреня, а ночью стража перекликалась с башен и колоколен: 'Славен город Москва!' Диакон бодро подпевает колоколам, хотя голоса его не слышно, 'Трисолнечного Божества предстоятелю светлейший Михаиле...' и 'Идеже осеняет благодать твоя, Архангеле...'. Сейчас Михаил с Юркой месят известь внизу, распевая псалмы: Юрка басом и чисто, а диакон дискантом и фальшиво.
Герман должен был любить Юрку. Одинокого пещерного человека с громовым голосом, который девять месяцев в году тюкает топориком и ворочает бревна, а три месяца проводит под землей, как Прозерпина, вооружившись картами-схемами пропастей с крутыми откосами и уступами, глинистыми отмелями, влажными и мягкими, на которых отпечатываются следы спелеологов, подземными реками, каменными карнизами, темными коридорами, деревьями из кристаллов гипса, помеченными крестиками на глубине трехсот метров...
Юрка продувает резиновую трубку, которая подает ацетилен в горелку с рефлектором. Герман склоняется над контурной картой. Задание по географии. Льдина треснула, и трещина продолжает расширяться. Он сосредоточенно обводит Чукотку. Юрка молча проверяет зажигалку. 'Ты вроде хотел показать мне свой маршрут?' - говорит он. 'Тебе интересно?' - 'Ясно, интересно'. - 'Только имей в виду, что прокладка маршрута ведется в плоскости условного меридиана'. 'Ясно. Боцмана на бак! С якоря сниматься!' Герман криво усмехается. 'В начале августа, обогнув с с-севера Новую Землю, вхожу в Карское море...' - 'А что докладывает ледовая разведка?' - 'С-состояние ледового покрова удовлетворительно. Подхожу к широте восемьдесят первого градуса, к границе с-сплоченных льдов и по сто тридцатому меридиану направляюсь к полюсу. В воздухе непрерывно висит вертолет, с-с которого гидрологи определяют оптимальный курс
