Посмотрите: мальчонка семи лет верхом на лошади отправляется за 8 верст в кабак. Здесь с бреднем ловят девчонки щук у берега; четверо босоногих, в одних рубашонках, Двухлетних и трехлетних детей ползают на самой дороге, измазались они и набили рот песком. Петюшка, сынишка старосты, один ходит по лесам, не боясь заблудиться; вон мальчуга забрался на ворота и выделывает там разные штуки; отец ему только сказал: «Сашка, оборвешься!» и пошел далее... Свобода полная процветает в этом сословии.
Знатно проводили время на Волге братья Ивановы. Даниле и во время охоты и дома, после охоты, когда кроватка качалась под ним, как лодка, в глазах рябели волны, из-за шкапа выглядывал куст или барка, и постоянно поплавок шмыгал в воду, – везде мерещилась охота в большом размере. «Вот если бы наловить рыбы, продать ее да накупить удочек, можно бы много наловить рыбы», – думал он. Но пуще всего ему хотелось половить ночью, о чем он просил отца и что ему было строго запрещено... Но что западет в голову Даниле, того ничем, бывало, не выбьешь...
Братьев он давно сманивал на охоту ночную...
Раз предприятие состоялось... Решились уйти без спросу. В одной комнате с ними спал отец; двери запирались накрепко, и потому решено было уйти в окно. Примерно все полегли... Данило чутко прислушивался к тому, как засыпал отец. Вот раздалось его сопенье... В темном углу приподнялась голова Данилы...
– Братцы, вы лежите, а я приподниму окно, – шепнул он. Нужно было удивляться терпению и осторожности Данилы.
Он по крайней мере четверть часа пробирался к окну и не сводил глаз с отца. Посмотрит на отца, на окно, потом на место, куда ступить, прислушивается к одежде своей... Отец пошевельнул головой... Данило так и окаменел на месте, даже сам не чувствует своего дыхания. Вот луна выплыла и облила полосами сквозь окно спальную... Андрюшу вдруг дернуло тыкнуть – ему стало чего-то смешно...
– А когда так, – сказал вслух, впрочем, негромко Данило, – так вот же вам!..
Он пошел смело, отодвинул окно и был таков. Отец только повернулся на другой бок. Немного погодя и братья последовали ею примеру. Ночь удалась. Рыбы наловили дети мало, но прекрасно провели ночь. Ранехонько возвратились они домой, и никто не узнал этого. Похождения ночные стали повторяться чаще и чаще... Наконец они однажды были замечены. Страшно перепугались братья, когда отец ночью поймал Данилу в самом окне за чупрын. Ночью же была и расправа...
Но на другой день, странно, отец рассудил, отчего же не пустить их ночью побаловаться, ведь не первый раз, и ребятам была объявлена свобода.
Вскоре Данило стал замечать, что в семье с ним начали обходиться как-то особенно. Мать, бывало, подойдет, погладит его по голове и вздохнет. Она никогда не целовала своих детей. Однажды он накуралесил и хоть не был парен уже месяца два, но и тут его не выпороли. Батька подарил ему два гроша в воскресный день и сказал: «Смотри, брат, копи денежку; может, и пригодится». Данило спрятал деньги; он носил их в сапоге, под ногой... Мать ему стала давать самую большую порцию за обедом, и когда братишки косились на это, она говорила им: «Ну, наедитесь еще! Данилушке надо побольше!» Часто шептались родители между собою и смотрели в то время на Данилу. Данило стал предчувствовать что-то недоброе. Не то, чтобы ребенок заметил и определил ясно и подробно все перемены обхождения; нет, а перемены сами давали себя чувствовать, и Данило, видя, что около него что-то не то, стал задумываться. Однако, если б его спросили, о чем он беспокоится, он сам не сказал бы. Ему казалось, что ему – так что-то неловко. Обстоятельства наконец стали определяться.
– Что, Данилко? ты не боишься, плут, розог? а? жаль мне тебя, Данилко, – сказал дьячок, и заметно стало для Данилы, что отец не договаривает.
– Щи да каша – еда наша; в щах силушка русская, а каша – подспорье ей. Приучайся к каше. Не всегда будешь есть, как дома кормят. А два гроша целы?
– Целы.
– Ну, вот тебе еще два, – пригодятся.
Данилушка молча взял деньги.
– Ничего, Данилушко, розги ничего, притерпишься, голубчик: не репу сеять...
– Да что ты, тятька, точно не договариваешь?
– Вишь ты, в училище хочет везти, так и не договаривает, – вставила мать.
– Ну, что ж, Данило? Как ты полагаешь? а?
– Ну, в бурсу, так в бурсу...
– А парят там, Данилко, чорт их побери, знатно...
Данило и прежде знал, что ему придется в училище ехать, и что оно от дому за триста верст, но ему представлялось, что это может случиться не раньше, как через сто лет; такие вещи, дескать, не сразу делаются.
– А чем там, тятька, секут?
– Розгами же, Данилко; только сечет-то солдат; один сечет да два держат: один за ноги да один за голову... А то, бывало, и секут-то двое... с одной стороны да с другой стороны. Худая это штука, Данилко...
– Я убегу, тятька.
– Нет, не убежишь! Там солдат стоит у ворот.
– Так я с дороги убегу.
– А куда ж с дороги пойдешь?
– А в разбойники!..
– Полно, Данило, отпорю...
– Ну да, отпорю...
– Ну, полно... На еще два гроша, на; копи деньгу, пригодится.
Настал памятный для Данилки четверток, 17 число августа 1837 года... В избе была хлопотня. С утра пекли и варили. В углу лежал узелок и халатик Данилы... Братишки были вымыты и одеты по-праздничному. Отец задумчиво ходил по комнате. Данило лежал на лавке вниз брюхом и сердито плевал на пол. Пришел священник и стал служить молебен Козьме и Дамиану бессребренникам. Даниле наконец страшно стало. Показалось ему, что соборуют его, а не просят бога умудрить его, яко Соломона... Октава Ивана Иванова звучала глухо и уныло... Потом сели закусить. Отец Василий, благословив трапезу, сказал:
– Ну, дай бог твоему сынку счастье; а ты, Данило, учись да слушайся старших, – все будет хорошо, и сам полюбишь науку, и умудрит тебя господь, и будешь большим человеком. Но, охо-хо, трудна наука, трудна. Молись, Данило, чаще богу, все пронесет он мимо тебя. Поди, благословлю я тебя.
Данило принял благословение батюшки.
– Ну, и я тебе скажу, сынок, кое-что: терпи, все терпи; вытерпишь, человеком будешь. А вытерпеть надо – такая уж участь. Больше я тебе ничего не скажу. Ну, мать, благослови сына, да и прощаться надо.
– Ах, ты, Данилушко, вот ты у нас какой слабенькой, а там тебя вконец ощиплют, окаянные. Прощай ты, мое красное солнышко!..
Мать причитала и плакала, – все шло по обычаю и форме. Помолились богу, еще перецеловались, присели на лавки и, помолчав минут десять, все поднялись.
– Ну, пойдемте на улицу!
На улице опять перецеловались и простились. Тронулась лошаденка; мать перекрестила воздух; долго она стоит да крестит, захлебываясь слезами. Отец сел вместе с сыном. Дорога прямая, как лента... Долго виднеется шапка дьячка... Но вот скрылся возок. Мать взвизгнула и оперлась на перило крыльца. Стонет она и надрывается. Андрюшка ухватился за подол и тоже ревет... И есть чему плакать, есть!..
