Путко вспомнил: там, в предгорьях Южных Карпат, на позицию его батареи среди болот вышел минувшим летом генерал, бежавший из австрийского плена. Корнилов. Измученный, запаршивевший, с лицом вепря. Официальная молва вознесла его. Генерал был принят во дворце, награжден, произведен в следующий чин и назначен на корпус. Как тогда Кастрюлин-младший, Петр, огрел его по шее!..
Антон уже не слушал Катю. Отдался мыслям, в которых только и черпал тепло и надежду. Что бы с ним ни случилось, был он нужен и будет нужен! Не молоху войны — товарищам. Петру, длиннорукому заряжающему четвертого орудия, вестовому Цвирке, Авдею — всем солдатам, которых сплотил там, на батарее, и которым передал частицу своей правды.
Но как трудно шел к ним Антон!.. Это оказалось трудней, чем по-пластунски ползти через простреливаемое поле.
Осторожно, капля по капле, вливал он в сознание солдат свое представление о мире и о роли в нем каждого. Большинство солдат на его батарее умели читать. Кое-кому он начал давать брошюрки, которые раздобывал у товарища из подпольного дивизионного комитета. Удалось ему достать и тоненькую книжицу, вложенную в обложку солдатского песенника. — манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал- демократия».
Сколько недоуменных, даже враждебно-отчужденных вопросов посыпалось на него! «Выходит, — наседал Петр Кастрюлин, — надо играть труса? Германец прет, а ты ему спину показывай: не хочу, мол, проливать твою германскую пролетарскую кровь?» — «Нет, — разъяснял Путко, — труса мы играть не будем. Но мы должны быть готовы к тому, чтобы, когда пробьет час, повернуть эти гаубицы против царя». — «Против… царя? — лицо Кастрюлина белело, на щеках проступали рытвины оспин. — Да за такие слова…» — «Говорю прямо, потому что поверил вам, Петр. Тут задача простая: или за царя, или за народ». «Выходит, вы, ваше благородие, сицилист?» — «Оставь „благородие“ для строя. Да, я — социалист. А точней… — и впервые за годы выговорил: — Я большевик». — «Это кто ж такие?» — Сначала Петру. Потом, уже вдвоем с ним его напарнику Авдею. Другим. Они поняли: он доверяет им свою жизнь. За такие разговоры, да еще на фронте, поставят к стенке. Но тем понятней открывалась им его правда. «Большевики призывают не отдать Россию германцам, а всем вместе — и русским, и немецким, и французским, и австрийским солдатам — выступить против своих правительств. Воевать не за Босфор и Дарданеллы, не за эти вот Карпатские горы, а за то, чтобы никогда больше не было захватнических войн. Чтобы люди были не „серой скотинкой“, а гражданами свободного государства». И новые вопросы: а что такое свободное государство, что такое — гражданин, империалист, социал-демократ, социалист-революционер?.. От самых азов политической грамоты. Он чувствовал: почва уже глубоко вспахана, разрыхлена. Можно бросать в нее семена. Петр стал в ячейке одним из самых крепких и понятливых. Пора было браться и за соседнюю батарею, за весь дивизион. В начале зимы их дивизион перевели с Румынского фронта на Северный, под Ригу. В пути, в эшелоне, Антон приглядывался к солдатам других батарей. Поручил и Кастрюлину прощупать.
И вдруг — та газовая атака… Как там сейчас Петр, остальные его товарищи? Прорастут ли семена? Не затопчут ли всходы?..
— Ишь ты! — вернул его на постылую лазаретную койку голос Кати. — У нас еще только сочельник, а у них в Европе завтра как раз первое января, Новый год! Вот, из Парижа: «Монархи России, Великобритании, Бельгии и Сербии по случаю наступления Нового года обменялись с президентом Французской республики Пуанкаре пожеланиями успеха и заверениями в решимости довести до победы войну, разразившуюся над Европой по вине австро-германцев, которые и несут за нее ответственность перед историей».
Петр Кастрюлин при последнем их разговоре уже нетерпеливо спросил: «Когда ж все солдаты повернут ружья?» — «Когда поймут, что без этого мира не будет», — ответил Антон. «Долговато ждать!» — «Ты же вот понял».
— Нам на рождество подарки будут непременно, — продолжал прапорщик. Наденька сказывала, уже елку в зале убирают.
— Тебе б, ёшь-мышь, только подарки, — пробасил Шалый. — А мне отписали: моих батраков забрили, одни бабы остались — вот тебе и дарины…
— Тут в газете напечатана фотография последнего чуда войны, я вам сейчас обрисую, Антон Владимирович. — Катя был все еще обижен на есаула и демонстративно обращался только к Путко. — Сухопутный английский дредноут. Это как громадный утюг, только без ручки. С боков торчат пулеметы и пушки. Переползает через воронки от снарядов, давит проволоку — тут так и показано. С таким чудом выиграем мы в новом году войну!..
Каждый жил в их палате своими заботами и интересами.
На берегах Соммы и Марны, по полям Фландрии и холмам Румынии наступал семнадцатый год. Отставшая на тринадцать дней со своим старым летосчислением, приближалась к нему и Россия, подводя итог минувшему. Все сплелось в клубок: миллионные жертвы на фронтах и убийство Распутина, самоотверженность революционеров и пустозвонные речи думских ораторов… Крутится, вертится этот пестрый клубок. Нити его запутываются. Расплести их нет никакой возможности. Единственный выход — разрубить. Россия вступает в Новолетие…
«Недолго ждать, поверь! — ответил он тогда Петру. — Моя правда, наша с тобой правда хоть не в полный голос, а идет от уха к уху — всех обойдет, дай срок!..»
Серго не смыкал глаз уже вторые сутки. Сидел возле роженицы, слушал ее пульс; прикладывая ухо к животу, улавливал слабые удары сердца ребенка. Жив. Пока еще жив… Ничтожный шанс. Эх, если бы приехали за ним раньше, если бы возможно было доставить женщину в Покровское… Но в таком состоянии, по пятидесятиградусному морозу… Он одурел от бессонницы и духоты. Бормотал:
— Ну, ну!.. Соберись с силами!..
Она не понимала по-русски, он не знал якутского. Как же ей помочь?..
Родовые схватки сменились потугами. Решающие мгновения.
— Ну же! Ну! Ты должна!..
И тут он вспомнил: метод Кристеллера! Кажется, такое имя у этого врача!.. Охватил рукой живот женщины, вцепился пальцами в край нар и напряжением всех своих мышц стал помогать ей, дополняя ее усилия, как бы выдавливая из ее чрева плод. Опасно. Великий риск! Еще! Еще!..
И чудо свершилось. Ребенок появился на свет.
Теперь и для фельдшера все привычно. Принять. Перевязать пуповину… Малыш дышал слабо. Серго припал ртом к его рту, будто целуя, и начал отсасывать жидкость. Потом поднял его за ножки, уместившиеся в ладони, и другой ладонью легонько шлепнул по ягодицам. Малыш пронзительно заорал.
— Сын! Прекрасный мальчик!
Страшненький красный комочек. Чудо малыш! Просто красавец с еще незрячими узкими глазенками!..
Все. Женщины наслега довершат остальное сами.
А тойон обойдется без «пельцера». Пусть привозит врача из Якутска.
Лошаденки стояли накормленные. Хозяин юрты помог запрячь их. Потом убежал, вернулся, неся что-то завернутое в сыромятную кожу.
— Ва-азьми, олонхо!
О, это высокая честь: «олонхо» в якутских легендах — богатырь.
— Ва-азьми!..
Молодой отец развернул кожу, протянул фельдшеру рукавицы из лисьих лап, отороченные песцом. Великолепные рукавицы.
— Нет. Мне не нужно.
Не так просто было приучить жителей, чтобы приходили в больницу без денег или подарков. Ох, голытьба! Сколько он повидал на свете, но такой нищеты не видывал. Кусок мяса или строганина — большой праздник. А обычно заболонь, щепоть муки с толченой сосновой или лиственничной корой, а то и ягелем, оленьим мхом.
— Буудешь! Буудешь! — умоляюще и неотступно повторил молодой якут. Серго понял, что смертельно обидит его, если не примет этот дар. Подумал: а разве бы он в честь спасения сына…
— Спасибо.
