— Спасибо, миленький… И право, не откажусь: голодные мои сидят! простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши.
— А ваш отец где работает?
— На «Айвазе» мастером был… Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки.
«Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная», — с досадой на себя подумал Антон и попросил:
— Расскажите о себе.
— О чем? — удивилась она.
— О своей жизни.
— Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет… Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести… Вот и вся моя жизнь, кому это интересно?
— Поверьте, мне интересно. — Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки.
Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца — хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу…
Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони.
— А что в городе делается?
Уже давно Надя была, не зная того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости.
На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. «Почему бастуют?» — допытывался Антон. «Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум…» Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации — политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие — и на их Выборгскую сторону.
То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось даже по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается небывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу… Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее… А он на койке…
Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: «Будет им новый пятый год!..»
А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила:
— Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду — флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала — казаки наскакали. И полицейских тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!..
На следующий день:
— Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюстрова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед — и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: «Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!» Ну, они ружья и опускают.
— Казаков! Где казаки?! — с недоумением воскликнул есаул. — В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню — разом бы успокоил!
— Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они здесь, а те — там, они — туда, а те — сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает:
— Это «Марсельеза», — сказал Антон. — Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили.
— Как понимать вас, поручик? — в голосе есаула была угроза.
«Вот ты каков, дружок», — подумал Путко, но ответил ровно:
— Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты.
— Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила.
— Прочти, что там? — попросил Антон.
— «До… долой царскую монархию! Да… да здравствует демократическая республика! Вся земля — народу! Долой войну! Да здравствует Социалистический Интернационал!..»
Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок.
— Как смеешь! — Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. Прокламация! «Бюро Центрального Комитета партии большевиков». Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается?
— Я просто… Просто взяла… — оробела девушка.
— «Просто взяла»! — передразнил есаул. — Дура ты, вот кто!
— Попрошу вас, господин офицер! — приподнялся Антон.
— Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки?
— Они, я слыхала, тоже с фабричными… — пролепетала испуганная девушка. — Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки — на них с шашками и освободили…
— Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах?
— Голубые.
— Мои? Донцы? Врешь, дура! — снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух. — Эх, стерва, все нет замаха — тянет!
— А вот и не вру вовсе! — вдруг подняла голос Наденька. — Что вы все: «Дура, дура, врешь!» Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочили на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек!
Есаул заметался по комнате:
— Невозможно! Чего они хотят? В такое время! — Зашуршал бумагой. «Долой царскую монархию!»
