поперечного: «Ты большевик?..» Может быть, даже наверняка кто-то из них был в колонне… Нет, искать связь в толпе бессмысленно. И сил идти уже нет — рухнет наземь. И девушке снова в ночь на дежурство.
Они вернулись в лазарет. В палате зверем метался Шалый:
— Где — тра-та-та — мои казаки?
На кровати у стены все еще бредил волынец. На его губах пузырилась розовая пена. Штабс-капитан доживал последние часы.
— Ни за понюшку жизню отдал! — рычал в бешенстве есаул, с посвистом разрубая рукой воздух. — У-у!.. Ёшь-мышь двадцать!..
«Вот и определилось, с кем вы и против кого», — подумал Антон. Вчерашняя его вылазка в город была рекогносцировкой. Но теперь он знает, где надо искать своих: на Выборгской, на Металлическом заводе!
— Я как раз живу рядом! — обрадовалась Наденька. — На Полюстровском проспекте!
Испугалась:
— Как же вы доберетесь — ни трамваев, ни извозчиков!
— Ноги в руки — доковыляю.
Девушка принесла вчерашний узел. Сдала дежурство сменщице, и тем же путем, с черного хода, они выскользнули во двор.
Утро, как и вчера, было хрусткое и солнечное, сияющее. Улицы заполнял народ. Проносились рычащие автомобили: и роскошные «клеман-байяры» с великокняжескими штандартами, и грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.
Дорога на Выборгскую была для Антона полна воспоминаний. В пятом году здесь, у моста Александра II, в том вон доме, где жил его однокурсник, Путко сбрасывал студенческую куртку, переодевался в старое, еще дедово пальтецо, напяливал его же картуз, натягивал яловые сапоги и вышагивал через мост уже не Антоном, а Мироном. Под этим именем его знали рабочие с Металлического, члены кружка.
Давненько не перебирался он на ту сторону… Сейчас Неву припорошил снег. Ветер сдувал его, обнажая сверкающий лед. Наденька зябко куталась в кацавейку, а ему и в подбитой рыбьим мехом шинели почему-то не было холодно.
Вот и Выборгская сторона. Арсенальная. Высокий забор дровяного склада. Того самого. В сумерках они находили лаз в заборе, — вот и он, доска так и висит на одном гвозде, Антон попробовал, сдвинул и поставил на место, пробирались по одному на склад, располагались на бревнах меж башен поленниц, и начинались их долгие беседы. Он запомнил запах этих бесед запах свежераспиленного и разрубленного дерева, сосновых досок и березовых поленниц. Живой, душистый запах!.. Только сейчас впервые подумал: а его разговоры с Петром, Цвиркой и другими солдатами на батарее как бы продолжение тех бесед с металлистами за этим забором. Те же главные вопросы. Те же ответы. Только с коррективами, которые внесло время. Будто тянется неразрывная нить через годы…
Здесь же, на Арсенальной — вон в том скособочившемся домишке, — жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные по трещине стекла в окнах…
Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:
— Послушай, почему все заперто?
— Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!
— А где все?
— Тама! — парень махнул рукой в сторону Невы.
— Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?
— Не-е, я из механического.
— Тогда Степана Севастьянова — длинный такой, рябой.
— Степан? Рябой? — вытаращил глаза рабочий. — Так его ж еще перед войной заковали в кандалы — и по Владимирке!
— А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.
— Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.
С последней надеждой Антон спросил:
— Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.
— Какой ишо комитет? — настороженно поглядел парень. — Все тама! — И снова неопределенно махнул в направлении мостов.
— Кого вы ищете? — Наденька притопнула замерзшими ногами. — Может, я пособлю?
«Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила…» И вдруг вспомнил:
— Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?
— Сашка? Нет, на «Айвазе».
— Он дома?
— Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.
— Сведи меня к нему.
— Вот хорошо-то! — обрадовалась она. — Мы тут рядом живем!
Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.
— Прямо украинская хата!
— Так моя ж мамо хохлушка, — отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.
Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях — за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи… Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.
Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.
— Познакомься, мамо! Это… — девушка запнулась. — Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.
Женщина жалостливо глянула на его костыль:
— Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?
— Антон Владимирович — офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.
Мать смутилась, ссутулилась:
— Проходьте… Извиняйте…
Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.
— Мой младший братишка, Женька, — ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару. — Держи гостинец!
Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:
— Сейчас самовар раздую!
— А где старший, Александр? — напомнил он.
— Як з утра усвистев… — мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя. — Гутарил, к пив дню звернется…
После чаю Надя сказала:
