Большой Кремлевский дворец.
Публика на тротуарах вдоль Мясницкой узнавала министра-председателя. Дамы взмахивали зонтиками, до его уха долетали приветственные выкрики и аплодисменты.
Встреча в первопрестольной подняла настроение, ибо после вчерашнего нервозного дня он дурно спал в пути и вообще чувствовал себя препаршиво. Еще бы! Его вынудили пойти на попятную во всех ранее принятых решениях. На вечернем заседании кабинета, созванном по требованию кадетов, он утвердил требования главковерха, хотя и облек их в расплывчатую форму: «Принципиально признать возможность применения тех или иных мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке каждой данной конкретной меры, сообразно с обстоятельствами времени и места». Если просочится за стены Малахитового зала и узнает улица!.. В качестве предохранительной меры он распорядился выставить на перекрестках центральных улиц столицы усиленные пикеты офицеров и юнкеров, а на остальных улицах патрули. На этом же последнем заседании правительства было принято решение, коим запрещались всякие шествия и сборища в столице. И все же день был лучезарно-праздничный, публика на тротуарах узнавала и приветствовала, Керенский раскланивался на обе стороны, помахивал рукой и посылал зонтикам воздушные поцелуи. Он уже жил предвкушением своего выступления со сцены Большого театра.
Открытие Государственного совещания назначено было на три часа, но публика заполнила площадь перед Большим театром уже с утра, а делегаты и почетные гости начали прибывать с полудня. Ближние подступы были в тройном оцеплении юнкеров, да еще преграждены металлическими барьерами, и для прохода оставлены два узких коридора, где офицеры проверяли билеты.
Антон пришел к театру рано, но к лестнице не спешил. Толкался в толпе. В большинстве собрались обычные праздношатающиеся, принаряженные дамы, отставные старики, статские и военные, и, как и в Питере, множество «тяжелоздоровых» — молодых щеголей, служителей неких ведомств, предоставляющих отсрочки от призыва в армию.
Начали подъезжать автомобили. Толпа обжимала их тесным кольцом. Шелестели передаваемые от одного к другому восклицания: «Министр внутренних дел!.. Земледелия!.. Чернов!.. Авксентьев!.. Атаман Каледин!..» «А где же Керенский? Почему нет Керенского?..» Все жаждали лицезреть прежде всего министра-председателя: «любовника революции», «заложника демократии», «душку», «первого гражданина России»… «Ах, пропустили! Он подъехал к театру с противоположной стороны — и уже там!..»
Антон протиснулся к проходу, предъявил билет. Его место — во втором ярусе, неподалеку от бывшей царской ложи. Зал был уже почти весь заполнен. Кто-то в соседних креслах объяснял:
— Обратите внимание: справа в партере — члены Государственных дум всех созывов и лидеры промышленности, а также конституционные демократы… В центре — члены ВЦИК, Советов депутатов, а также иных организаций демократии… Под нами в ложах — генералы и делегаты офицерских и казачьих союзов… Царская ложа предоставлена дипломатическому корпусу и военным атташе дружественных и союзных держав!..
Вдоль сцены, перед рампой и оркестровой ямой, тянулся стол, а за ним, во все огромное пространство, до самого задника, драпированного тканью и разрисованного декорациями, рядами стояли кресла. Но вот начал заполняться и президиум. Человек триста, не меньше. А зал был уже набит до отказа.
Ровно в три часа, секунда в секунду, из-за кулис появился в сопровождении двух юных адъютантов, поручика и мичмана, Керенский. Он был в строгом, застегнутом на все пуговицы френче полувоенного образца. Икры обтянуты желтыми крагами. Быстро прошел к трибуне. Адъютанты встали по стойке «смирно» по обе стороны от нее.
Министра-председателя лорнировали и разглядывали в бинокли. Антону издали его лицо казалось просто белым пятном.
— Граждане! — министр-председатель вскинул правую руку и повел ею, описывая широкий полукруг. — По поручению Временного правительства я объявляю Государственное совещание, созванное верховной властью государства Российского, открытым под моим председательством как главы Временного правительства!
Голос Керенского, казавшегося таким маленьким из отдаленной ложи, звучно заполнил весь зал.
— От имени Временного правительства приветствую собравшихся здесь граждан государства Российского, в особенности приветствую наших братьев-воинов, ныне с великим мужеством и беззаветным геройством под водительством своих вождей защищающих пределы государства Российского! продолжал он. — В великий и страшный час, когда в муках и великих испытаниях рождается и созидается новая, свободная и великая Россия, Временное правительство не для взаимных распрей созвало вас сюда, граждане великой страны, ныне навсегда сбросившей с себя цепи рабства, насилия и произвола!
Адъютанты, по обе стороны трибуны тянувшиеся в струнку, стояли, обратив лица к своему правителю, и поднимали и опускали головы вслед движениям его рук. Это выглядело забавно.
По звучанию голоса и самому построению фраз Антон понял, что председательствующий настроен на эпический лад, что, впрочем, соответствовало пышному — позолота и красный бархат — убранству зала.
— Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне России, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет нас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша!
Антону вдруг представились елочные украшения, зеркальные шары, отражающие свет свечей, а еще того образней — мыльные пузыри, которые он надувал с балкона трубочкой: капелька мыльной пены набухала, начинала переливчато радужно играть, отрывалась и летела по ветру, чтобы бесследно лопнуть. Бог мой! За эти месяцы с чьих только губ не срывались эти красивые слова! И профессор тоже тасовал их — на свой лад, как на духу излагая свою «подлинную правду». Но надо отдать должное, голос министра- председателя звучал со сцены красиво, завораживающе.
И тут с высоты пафоса он упал до угрожающего шепота, который все равно был отчетливо слышен, а сам Керенский обернулся к левой половине зала:
— Пусть знает каждый, пусть знают те, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, — пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью!
Правая половина зала, амфитеатр, ложи бельэтажа разразились бурными аплодисментами. Поняли господа, в чей адрес сыплет угрозы министр-председатель… Керенский переждал, отвесил полупоклон и теперь оборотился к правой половине:
— Но пусть остерегаются и те, которые думают, что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть!..
По залу прошел рокот.
— И какие бы и кто ни предъявлял мне ультиматумы, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее! Я правлю, как член Временного правительства, и его волю передаю вам, и нет воли и власти в армии выше воли и власти Временного правительства!.. В чей это адрес?.. Соседи по скамье Антона недоуменно переглядывались и пожимали плечами. «Неужто Керенский пронюхал, как говорили о его персоне на даче Рябушинского? Или он угрожает кому-то другому?» — подумал Путко.
— Только через нас, через нашу жизнь можно погубить и разорвать тело великой демократии русской! — витиевато продолжал министр-председатель. Мы, стоящие во главе государства и умудренные не летами, может быть, но опытом управления!.. Для нас и для меня нет родины без свободы и нет свободы без родины!.. Я хотел бы найти какие-то новые нечеловеческие слова, чтобы передать вам весь трепетный ужас, который охватывает каждого из нас, когда мы видим все до самого конца!.. Если будет нужно для спасения государства, мы душу свою убьем, но государство спасем!..
Но под конец речи он снова наполнил голос угрожающими нотами:
— В нас, в русской демократии, большевизм найдет своего врага! И я, ваш военный министр и верховный вождь, я говорю: всякая попытка большевизма найдет предел во мне!
По совести говоря, Антон никогда ничего более сумбурного не слыхивал. Какие-то сальто-мортале из пышных, лопающихся холодными огоньками фейерверка слов. Вот уж поистине российский Луи Блан,
