деревянными стенами на них. Беате этот город больше понравился, чем увиденные ранее Переяславль Рязанский и Москва: он был уютнее, чище, с мощенными известняковыми плитами улицами, деревянными и каменными домами. Василия радушно встретило купечество города — здесь чтили память его покойного батюшки и брата, погибших, защищая вольности города от великокняжеской власти.
Вскоре Василия затянул водоворот борьбы за власть в городе, и он отставил на время дела торговые. Как и в прошлый раз, он примкнул к сторонникам вдовы посадника Борецкого Марфы, также пострадавшей от беззакония великого князя Иоанна III. После битвы на реке Шелони ее старшему сыну Дмитрию, захваченному в плен, отрубили голову, как и другим именитым, пролитовски настроенным новгородцам, даже архиепископского чашника Иеремия Сухощака тогда не пожалели. Младший сын Марфы Федор умер в Муромской темнице. Марфа растила малолетнего внука и готовила месть ненавистному московскому князю Иоанну. Она с радостью предоставила Василию и Беате кров, пока его дом был занят великокняжескими служилыми людьми.
В ее доме с утра до вечера происходили шумные застолья, на которые из разных концов Новгорода приглашались известные люди. Там постоянно велись разговоры о том, что московский князь Иоанн не успокоится, пока не лишит Новгород вольностей, заставит его служить себе, как другие города. По ее мнению, у них был единственный выход — идти под руку польского короля, великого князя литовского Казимира IV, чтобы жить по старым законам. Старую обиду на то, что король Казимир не пришел на помощь новгородцам, а лишь прислал князя Михаила Олельковича с Киевской земли, который их покинул до прихода князя Иоанна, они не вспоминали.
Каждый из пяти концов города имел свое вече, и Марфе с Василием пришлось изрядно потрудиться, понести значительные затраты, чтобы склонить большинство новгородцев на свою сторону.
Василий с упоением выступал на вече, утверждал, что настало время расправиться с Иоанном, что он не государь, а злодей; что Великий Новгород есть сам себе властелин; что им нужен только покровитель, и сим покровителем будет Казимир; что не московский, а киевский митрополит должен дать архиепископа Святой Софии. Сторонники Марфы, обласканные ее милостью и денгами [10], начинали кричать: «Не хотим Иоанна! Да здравствует Казимир! Да исчезнет Москва!» — и вскоре стали заглушать голоса тех, кто ориентировался на союз с православным Московским княжеством. На улицах поднялось сильное волнение, непрерывно звонили вечевые колокола, по улицам бегали и кричали: «Хотим короля Казимира!», а другие: «Хотим к Москве православной, к великому князю Иоанну!»
Между тем для сторонников Марфы Борецкой пришли неутешительные вести из Москвы: великий князь Иоанн помирился с братьями, которые явились ему на помощь. Всеми силами они выступили против войска татарского хана Ахмада, и тот после великого стояния на Угре бежал, разорив на пути ряд городов литовцев, своих бывших союзников, убоявшихся выступить против московского князя. Более чем двухсотлетнему игу Золотой Орды окончательно пришел конец.
В это время случился ряд знамений в Новгороде: в золотой крест на шпиле церкви Святой Софии попала молния, разбив его пополам, а вскоре «…И сего не терпя, солнце скрыло лучи свои в третий час дня, и тогда солнце было — как трехдневный месяц, и щербина на нем — с южной стороны, а с запада синий и зеленый мрак наступал. И длилась тьма великая час единый, и обратило солнце свои рога на юг, как будто месяц молодой. Также обратило солнце рога к земле и было, как месяц. И тьма была великая, и потом помалу солнце свет свой усилило, пока не стало полным, свет свой проявило, и светлость небесная лучами сияла».
Эти события заставили воспрянуть поборников великого князя Иоанна III, чаша весов стала склоняться на их сторону, и в Москву отправилось посольство. Но Марфа с Василием не сдавались, не скупились на угощенья, посулы, подарки, и наконец Судьба им вновь улыбнулась: новгородское посольство вернулось и на вече сообщило, что великий князь Иоанн хочет быть государем Новгорода, что обозначало большую степень подчиненности. Это вызвало бурю возмущения, и между противоборствующими сторонами возникла драка, в которой погибло двое новгородцев, а многие получили увечья, но приверженцы Марфы вновь одержали верх. Вскоре в Новгороде узнали, что великий князь собирается идти на них войной.
Были тут же подготовлены гонцы к польскому королю Казимиру IV с просьбой о помощи. Город стал спешно укрепляться, собирать ополчение, но чем ближе подходило великокняжеское войско, тем громче звучали голоса за то, что надо искать мира, а не войны. А когда стало известно, что магистр ливонского ордена не пропустил новгородских послов к королю Казимиру через свои земли, наступило уныние. Было направлено новое посольство в Москву и получен ответ князя Иоанна: «…в Новгороде не быть ни вечевому колоколу, ни посаднику, а будет одна власть государева, как в стране Московской!» Эти требования великого князя, оглашенные на главном вече, на дворе Ярослава, вызвали бурю возмущения и крики: «Требуем битвы! Умрем за вольность и Святую Софию!»
В это время Василий уже жил в своем доме в Славянском конце, который вернул себе с помощью Марфы Борецкой. Беата была предоставлена себе целыми днями, пока Василий занимался делами. Дел было невпроворот, так как он стал ближайшим помощником Марфы. Василий, отдавая свои силы и средства на правое дело, резко снизил расходы, и из челяди остались лишь сторож Никон и девка Палашка, что было мало для большого дома. И потекли часы одиночества, как и во время, проведенное в Переяславле, разве что не было рядом громкоголосой Настасьи Акимовны. Беата могла часами сидеть на втором этаже возле небольшого, закрытого слюдой окошка, словно пытаясь проникнуть сквозь него взором, но видно ничего не было, оно пропускало только немного дневного света. Часто вспоминала свою прошлую жизнь, и однажды ее потрясли картины того времени, которое, как ей казалось, удалось навсегда вычеркнуть из памяти, — впервые они вновь воскресли в сновидении.
Чужой гортанный язык, на котором она повторяла страшные ритуальные слова за главной жрицей в золотой маске; колеблющийся свет факелов и боязливый свет луны в иссиня-черном небе, падающие на ужасный золотой лик, который постоянно был в движении, завораживая взор, требующий безусловного подчинения и дани. Дрожащее тело испуганного татарского пленника, распятого на алтарном камне; приятно согревающую руки кровь; еще трепещущееся сердце, будто стремящееся вырваться из ее ладоней, и уже неподвижное тело с огромной раной на груди.
Вот и сейчас она в ужасе вскочила с табурета, охваченная желанием бежать, боясь посмотреть на руки, словно с них будет капать алая кровь, превращаясь со временем в липкую коричневатую пленку.
«Неужели я была жрицей Веллой? Неужели два долгих года я жила чужой жизнью и из-за помутненного сознания не ведала, что творила? Неужели желание жить у меня так велико, что ради этого я готова отдать все: имя, веру, желания, тело и даже душу?»
Ей захотелось немедленно бежать отсюда, будто это могло помочь избавиться от прошлого, которое к ней прилепилось, как тень в солнечный день. «Прочь отсюда! Уйду в монастырь и посвящу всю оставшуюся жизнь замаливанию грехов!»
Она решила уйти в монастырь, но не в православный, где, как ей показалось, черницы чувствовали себя более вольготно, свободно передвигались по городу, а в католический, с более жесткими правилами.
«Но как преодолеть все эти болота, реки, дремучие леса, полные зверей, и как избежать встречи с охотниками за людьми?» Тут ее поразила мысль: за это время она много раз исповедовалась православным священникам, но ни разу не вспомнила о том ужасном периоде в своей жизни! И она не пыталась это скрыть — она этого действительно не помнила, вплоть до последнего времени. Выходит, если это забыть, прошлое перестанет существовать! А для этого надо уничтожить все, что как-то связывало ее с ним.
Беата бросилась к сундуку, стоявшему в углу комнаты, открыла крышку и начала выбрасывать наряды, пока не добралась до дна, где, завернутая в кисею, лежала золотая маска.
«Надо взять дубинку у Никона и превратить это страшилище в бесформенный кусок золота, а его пожертвовать монастырю!» — промелькнула у нее мысль, пока она разворачивала материю.
Но когда уродливое божество явилось перед ее взором, эта мысль исчезла. Не думая, что делает, она сняла кокошник, надела маску, и тогда наступило успокоение.
«Как я могла решиться уничтожить Лик Девы? — ужаснулась Беата. — Я была не права! А ОНА… голодная! Как смела я так долго держать ЕЕ в заточении?»
С этими мыслями она сняла маску, завернула ее в кисею и, прижимая к груди, спустилась в нижнее помещение, где Палашка как раз разделывала козу, подвешенную на крюке. Кровь животного стекала в глиняную миску. Беата отослала Палашку с незначительным поручением, а после ухода девки размотала
