Прашкевич, — сказал он на одном из выступлений. — А я — полуживой». Все засмеялись огромному несоответствию его облика и сказанных им слов.
Хаджиакбар Шайхов пригласил в театр.
Шла его пьеса «Гибель Фаэтона». Электронная музыка, световые эффекты, разлив галактик, звезд. Петрушку — на Марс. Алмазы — на Землю. Утверждение вечных ценностей. Шанс на большой успех.
У самого Хаджиакбара шанс был.
В юности, в самый пик застоя, в разгар долгих поцелуев, которыми обменивались члены тогдашнего Политбюро, Шайхова вызвали в кабинет главного редактора республиканской газеты. Раньше главный не замечал молодого журналиста, а теперь встал из-за огромного стола, обнял Хаджиакбара и поцеловал его взасос:
— Ответственное задание.
«Значит, гонорар… Может, построчный…» — прикинул про себя Шайхов.
— Справишься?
Может, все сто рублей…
— Поедешь в район. К Хозяину.
Главный назвал имя, от которого у Хаджиакбара защемило сердце.
— Сейчас все видные журналисты в Москве на пленарном заседании. Я хотел послать Маджида, он в Москве. Хотел послать Саиду — она в Москве. Тебе надо расти. У тебя есть машина. Хозяин журналиста без машины не примет. Веди себя как серьезный человек. — Главный с сомнением пожевал губами. — Уважительно. Не смущайся поцеловать руку.
Хаджиакбар поехал.
И оказался в одном из тех фантастических колхозов, где на утаенных от государства хлопковых полях таинственно зарождались сотни миллионов рублей, которые никогда не доходили до государства, как давно уже не доходит до Аральского моря Амударья. Ужасно видеть за сто километров от воды брошенные в песках сейнеры. Хаджиакбар думал об этом, входя в прохладную приемную. Ведь Хозяин мог все. Сидя в колхозе, управляя мощными финансовыми потоками, он мог менять больших людей в столице. Он мог вызывать в Москве серьезные нарушения. Он мог прибавить Хаджиакбару зарплату, а мог посадить в зиндан.
Встретил Хаджиакбара секретарь Хозяина — тучный умный человек с тремя подбородками, в строгом партийном костюме, в строгом галстуке. Он долго рассматривал журналиста, надевшего на задание свой лучший серый пиджак и широкие штаны.
Потом сказал:
— Это высокая честь — представить Хозяина на страницах республиканской газеты. — Руку для поцелуя он, к счастью, не протянул: видимо, это была прерогатива Хозяина. — Писать о Хозяине — большая честь. Ее удостаиваются только выдержанные и серьезные журналисты.
— Я выдержанный.
— А у тебя есть машина? — недоверчиво спросил секретарь, глядя в окно.
Хаджиакбар привстал и увидел то, что видел секретарь. Два крепких человека в полосатых халатах, люди огромной силы, огромной тоталитарной красоты люди — безжалостно сталкивали в арык его старенький горбатый «Запорожец».
— У меня нет машины, — правдиво ответил Хаджиакбар.
— К Хозяину приезжают на хороших машинах. Это большая честь — писать о Хозяине. Ты приехал к Хозяину на новой «Волге», это хорошо.
— Секретарь легонько кивнул и тотчас один из тех, кто спустил старенький «Запорожец» в арык, приветливо помахал рукой и ласково похлопал по капоту стоявшей у ворот новенькой «Волги».
Хаджиакбар обмер.
— У тебя есть квартира?
— Однокомнатная, — неуверенно ответил Хаджиакбар. Ему вдруг представилось, что квартиру экскаваторами уничтожают эти огромной тоталитарной красоты люди. — В поселке имени Луначарского.
— Твоя квартира теперь на улице Навои, — подтолкнул секретарь ордер и ключи к дрогнувшим пальцам Хаджиакбара. — Три просторных комнаты, кабинет. О Хозяине надо писать после больших и добрых раздумий.
И задал следующий вопрос:
— У тебя есть жена?
Хаджиакбар испугался. Жену он любил. Он понимал, что писать о Хозяине, имея такую горячую жену, как у него, наверное, нельзя. Но он любил свою жену. «Если в новой большой квартире, куда я приеду на новой «Волге», меня встретит новая молодая жена с партийным стажем и с тремя, так сказать, уже готовыми детьми, — подумал он, — я все равно буду тосковать по старой жене». И в отчаянии спросил:
— А когда я буду говорить с Хозяином?
— Зачем? — подозрительно удивился секретарь.
— Но я должен писать о нем!
Секретарь укоризненно покачал головой. Ох, эта молодежь, вечно она торопится.
— У тебя новая машина, — сказал он. — У тебя новая квартира. Во дворе твоего дома бьют фонтаны и играет медленная музыка. Ты получишь большой гонорар, потому что освещение жизни и работы Хозяина хорошо оплачивается. Твоя статья уже в наборе, над ней работали большие умы солнечного Узбекистана. Твоя статья одобрена членами ЦК. Там под каждым абзацем личная подпись людей, которых ты пока не достоин видеть. Я поздравляю тебя! В твоей жизни большой день.
Хронология не важна.
После работ академика Фоменко ничто уже не имеет значения.
Шестой век до нашей эры или двадцатый от Рождества Христова — это не имеет никакого значения. Особенно под вечными небесами Средней Азии, над песками караванных путей, над мертвым Аральским морем и над разобранной по арыкам Амударьей. О чем вообще писать, когда все течет, когда в каждом человеке — бездна? Я пытался работать над начатой в Новосибирске рукописью, но что-то мешало. Рядом во флигеле во время войны жила эвакуированная в Ташкент Ахматова. Она любила человека, который не отвечал на ее письма. «Отмечен этот факт узбекскими писателями?» — «Нет, — ответил Азиз-ака, — мы еще своих не всех отметили. — И испугался: — Геннадий-ака, вы не должны задавать такие вопросы».
Пели птицы, слепило солнце.
Ласточки лепили гнезда в коридорах и в номерах, стригли воздух писательского дома крыльями. Гацунаев ругался, что птицы запакостили его рабочий стол, но птиц не гнал. Я тупо смотрел в начатую рукопись повести «Друг космополита», и странные мысли приходили в голову. Ну, почему герой обязательно должен быть личностью? Почему он не может просто покурить на террасе писательского дома? Но так, конечно, чтобы потом из-за этого произошли события поистине грандиозные? В повести, над которой я работал, должен был чувствоваться сорок девятый год, молчащие телефоны, исчезнувшие друзья. В ней должен прогуливаться по Гоголевскому бульвару советский писатель, может быть, похожий на Георгия Иосифовича Гуревича. Седой, неторопливый. А в столе у него должна была лежать замечательная рукопись, про которую жена твердила только одно слово: «Сожги!» И должен был часто появляться гость — пронырливый наглый писака, мечтающий о славе, как о хлебе. И он должен был ласково подсказывать писателю: «В газетах про вас опять пишут, как про злостного космополита. И неизвестно, что напишут завтра. Вы написали гениальную книгу, ее надо напечатать. На работу вас не берут, в издательства не пускают. Хотите, я напечатаю книгу под своим именем? Тогда у вас появятся деньги, и рукопись будет спасена».
Никогда не называл Снегова учителем.
Не потому что у него нечему было научиться.
Просто друг. Сердечный, добрый, умный, снисходительный старший ДРУГ-
Юмор для Сергея Александровича был возможностью познать мир глубже. Но несколько раз я видел на его лице каменную улыбку. Однажды в Центральном Доме литераторов он схватил меня за руку:
