Время от времени показывались и снова исчезали из виду — Райдель ускорил шаг-старые одноэтажные постройки. И снова, как всегда во время прогулок, Шефольд сказал себе, что ландшафт Эйфеля прекрасен, он воскрешал в памяти Алберта ван Ауватера или Писсарро, но поселки в Эйфеле не были красивы или хотя бы милы, живописны. Они казались бесформенными, холодными. Не желая быть несправедливым по отношению к Винтерспельту, он стал рассматривать колокольню, расположенную на окраине деревни; башня, построенная в XIX веке, выглядела совсем безликой, но под ней находилась, как Шефольд знал, позднеготическая церковь, и, если судить по описанию, которое он читал, внутри она обещала быть интересной. Какими бы неуютными ни казались эти деревни, все они — довольно старые; самую старую церковь в Винтерспельте святил трирский архиепископ где-то в начале XI века. Более поздняя,- позднеготическая, спряталась среди домов. Может быть, случится так, что ему удастся осмотреть ее — после разговора с майором, но, подумав об этом, Шефольд тут же покачал головой: после разговора нельзя будет терять время. Наверняка в ходе беседы он услышит нечто такое, о чем надо будет незамедлительно уведомить Кимброу.
Как узнает обо всем Хайншток? Это уже не его, Шефольда, дело. Известить его сумеет та неизвестная дама, которая пользуется доверием и Хайнштока, и майора.
До чего же, однако, пустынны, безжизненны здешние места! Где, черт побери, крестьяне, солдаты, обитатели этой большой деревни? Время от времени появлялись люди в мундирах — то у ворот какой- нибудь усадьбы, то в тени двора; из лавки, единственной, которую он увидел, вышла женщина и скрылась в боковой улочке.
Для Райделя, разбиравшегося в военной обстановке, Винтерспельт не был ни пустынным, ни безжизненным. Он знал и видел, что они проходят мимо санитарной части, вещевого склада, склада оружия и боеприпасов, полевой кухни, домов, где расквартированы отделения. От его натренированного и зоркого глаза не укрылось ничего — ни ходячие больные, игравшие в карты в саду возле медпункта, ни оба кладовщика, считавшие одеяла, ни солдаты, чистившие картофель во дворе у сарая, где скрыта полевая кухня. Он знал, что и они заметили его, хотя их глаза не были такими натренированными и зоркими; уйти в двенадцать часов дня с линии фронта и привести с собой штатского, да еще такого приметного типа, — это событие. Шушеры из откомандированных в роту снабжения ему опасаться нечего — они даже не окликнули его, чтобы спросить, а только молча глазеют; на это ему плевать с высокого дерева, и все же он мысленно заготавливал ответ — вдруг кто-нибудь из тех, кто был ночью в наряде и сейчас не спит, начнет задавать дурацкие вопросы. Есть ведь такие — простоят полночи на посту и все равно спать не могут, бродят днем по деревне, как привидения. И когда они спят? Впрочем, скорее всего, они не рискнут приставать к нему с расспросами. «Ты распространяешь ужас вокруг себя». Это были привидения, дрожащие от страха.
Из взводов новобранцев нигде никого не слышно и не видно, хотя занятия должны были кончиться в двенадцать. Видно, инструктора опять взялись за дело всерьез, наверно, хотят по ордену заработать. Райдель представил себе бледное, потное лицо Борека.
Какая сонливость, летаргия, по сравнению с суетой в Маспельте, где все время то выстраивались, то расходились группы солдат, колоннами по одному отправлялись на позиции или возвращались с позиций, чистили оружие под открытым небом, возле своих квартир, среди бела дня уезжали на джипах в Сен-Вит, когда были свободны от дежурства; там кипела жизнь — совсем другая, на американский лад; эти долговязые парни двигались не спеша, беспечно, не заботясь о выправке, скорее стараясь казаться равнодушными; они носили форму из какой-то мягкой ткани — не штатскую, о нет, — и battle-jacket[23], и легкие ботинки на толстой резиновой подошве не были штатскими, а составляли военное обмундирование, которое не должно больше напоминать о закованном в броню солдате, чеканящем шаг по чужим странам, а должно лишь вызывать смутную тревогу у окружающих и придавать динамизм тем, кто в него облачен, и сейчас этим динамизмом был заполнен Маспельт, наводненный оливковым цветом и цветом хаки. Музыкальным оформлением служили тяжелые, модулирующие глоттализованные и нёбные звуки, создаваемые оттянутым к нёбу языком, — этот удобный выговор, рожденный созерцанием Миссисипи.
Поразительно, что они не считают нужным маскироваться! Если они и задирают голову, то лишь затем, чтобы посмотреть вслед собственным самолетам, летящим в небе — высоко, далеко, со стальной неудержимостью. Эти новички из Монтаны вообще не могут представить себе войны, ведущейся с воздуха. Что, пожалуй, легкомысленно, подумал Шефольд, вспомнив, как пессимистически оценивал положение майор Уилер.
Хайншток сказал ему, что майор Динклаге — мастер маскировки. Вид Винтерспельта подтверждал это. Но здесь было еще что-то, выходившее далеко за пределы маскировки, игры в прятки, маскарада, жизни в катакомбах. Нечто, напоминающее сон и сновидения. Нечто, быть может, похожее на смерть. Здесь, в Винтерспельте, на деревенской улице, майору Динклаге удалось создать впечатление не столько безлюдья, сколько вымирания.
Американцы, заполнившие своим динамизмом Маспельт, в один прекрасный день оставят, как водится, эту бельгийскую деревню, в которой крестьяне говорят по-немецки; в сущности, это и не бельгийская, и не немецкая деревня, а просто деревня на границе, средоточие грязи, контрабанды и католицизма. Тем не менее очень красивая маленькая деревушка, гораздо меньше и красивее, чем Винтерспельт, немногочисленные, чисто выбеленные дома среди высоких дубов и вязов, под прикрытием поросших ивняком холмов, через которые пехотинцы Кимброу цепью, словно птичьи выводки, маршировали на свои позиции, расположенные по склонам Ура.
Мимо двух котят, игравших на крыльце дома, он пройти не мог. Шерсть их поблескивала на октябрьском солнце, у одного переливчатая, в черно-серую полоску, у другого, той же окраски, по спине проходила еще светло-рыжая полоса. «Трехцветная — скорее всего, самка», — подумал Шефольд, неплохо разбиравшийся в кошках. Котята гонялись друг за другом по ступенькам, обнимались, нападали друг на друга, нежно, бесшумно. Им было месяца по два, Шефольду удалось взять на руки котенка, такого же голубоглазого, как и он сам. Он ожидал окрика Райделя, чего-то неприятного, произнесенного неприятным тоном, свойственным этому человеку, но когда он обернулся, все еще держа котенка на руках, то увидел, что Райдель — наверно, он тоже обожал кошек — глядит на животное словно в трансе.
Неужели при виде этого существа у него пробудилось чувство человечности? Усомнившись в этом, Шефольд спустил с рук котенка, которому обязан был тем, что на сей раз не раздалось окрика.
Продолжая путь, он представил себе, как зимой две большие кошки, точнее, кот и кошка, брат и сестра, запаршивевшие, голодные, хищные, будут бродить по развалинам Винтерспельта.
Борек в Дании. Когда Райдель прибыл в Мариагер, Борек уже был в бараках, он принадлежал к числу новобранцев, из которых состояла едва ли не вся 416-я пехотная дивизия и на которых приходилось точно рассчитанное число старых обер - ефрейторов, являющихся костяком армии. Он вовсе не был красивым парнем. Слишком длинный, тощий как жердь. Очковая змея. Он неподвижно стоял у окна, скрестив руки, и смотрел на дождь, пока Райдель раскладывал вещи в шкафчике. Он был такой худой, что Райделю показалось, будто дождь проходит сквозь него.
— Идиотизм, — сказал он вдруг Райделю, — что нам сегодня надо выходить на учения при такой погоде.
Конечно, Райдель не удостоил его ответом. Во-первых, он никогда не болтал лишнего, во-вторых, его разозлило, что этот щенок говорит тоном образованного, в-третьих, он просто онемел от изумления: неужели этот тип полагает, будто в дождь война происходит в помещении, притом полагает всерьез; он сразу почувствовал, что Борек и не думает шутить.
Но потом с ним приключилось вот что. Увидев, как Борек надевает сапоги, он заставил его снова снять их. Борек: «Но зачем?» Райдель: «Я сказал, значит, снимай!» — и показал ему, как намотать портянки, чтобы не стереть ноги до волдырей. Да, он опустился на колени, поставил его ногу на кусок материи, объяснил, что под ступней все должно быть идеально разглажено, и так загнул четыре угла вокруг пятки, щиколотки и пальцев, что портянка легла плотно, без складок. Такого слюнтяйства по отношению к новобранцам он себе еще не позволял. При этом на них смотрело несколько человек. Он заставил Борека повторить эту операцию, и тот делал все так бестолково, что дальше некуда, словно у него не руки, а крюки; Райдель встал и, желая вызвать у всех, кто наблюдал за ними, уважение к себе и показать, какого сорта обер-ефрейтор и группенфюрер появился в бараке, сказал самым неприятным своим тоном:
— Изволь вечером вымыть ноги, да как следует!
