— Вы человек штатский, — возразил Кимброу, — и немецкий патриот. Вам все позволено.
Утверждение, что он немецкий патриот, потрясло Шефольда до глубины души. Он был убежден, что последние семь лет систематически отучал себя любить Германию.
Кимброу размышлял о праве. Он знал, что по отношению к Шефольду он действовал не в соответствии с нормами права, а лишь в соответствии с правилами игры, принятыми в определенной группе общества. В Emory's Lamar Law School[32] ему внушали, что со времен провозглашения республики лучшие американские юристы всегда боролись против притязаний привилегированных групп.
— Ну ладно, — сказал он и встал, — я поеду в Сен-Вит и доложу об этом деле. И удивятся же там.
Только теперь, говоря о третьих лицах, он признал, что дело Динклаге может вызвать удивление. Сам он — если не считать этого задумчиво-сухого «what makes him tick?» — не выказал ни малейших признаков удивления.
— Собственно, мне следовало сначала обратиться к командиру батальона, — сказал он. — Но я пойду к Бобу Уилеру, потом вместе с ним к полковнику. Конечно, получу нагоняй, но не всегда же соблюдать установленный порядок. — И спросил: — Почему вы не пошли с этим сразу к майору Уилеру, док? В конце концов, он ведает такими делами, вы ведь знаете.
— Не всегда же соблюдать установленный порядок, — сказал Шефольд.
Кимброу рассмеялся.
— Нет, — сказал он, — просто вы справедливо опасались, что Боб сразу откажет. Если же дело попадет к строевому офицеру, оно пойдет дальше по инстанциям. Я не только доложу о нем, — добавил он, — я буду его защищать. Я буду настаивать - чего вы не смогли бы сделать, — на том, чтобы Боб сообщил об этом деле полковнику Р. Не потому, что я в это верю, а просто потому, что мне интересно, как отреагируют на него наши предводители (он сказал: «brass-hats»[33] ).
«Во всяком случае, игра эта достаточно интересная, чтобы сыграть ее до конца», — подумал Кимброу. Понял ли он, почувствовал ли уже тогда, в тот момент, что от этого дела («это такое дело, от которого вы не можете отказаться») ему, в конце концов, никуда не деться, мы не знаем.
— Не можете ли вы взять меня с собой в Сен-Вит? — спросил Шефольд. — Мне надо нанести один визит.
— Охотно, — сказал Кимброу, — только обратно я вряд ли смогу вас подвезти. Насколько я знаю нашу армию, ей понадобится полночи, а может, и целая ночь, чтобы расхлебать кашу, которую вы предлагаете заварить.
Нельзя недооценивать армию. Если уж она возьмется за дело, то основательно. Полковник Р. обратится в дивизию, но даже командир дивизии не примет решения, не связавшись с начальником штаба армии.
— Не важно, — сказал Шефольд, — я найду водителя, который захватит меня на обратном пути.
Решился ли полковник Р. еще в ночь с субботы на воскресенье поднять с постели командира дивизии, а тот — начальника штаба армии, так и останется в потемках истории. Майор Уилер только насмешливо посмотрел на своего друга Кимброу, поняв, что молодой капитан совершенно серьезно считает, что в связи с делом Динклаге объявят VI степень боевой готовности (и темпы тоже будут соответствующие).
Но даже Уилер не мог предусмотреть, сколько времени понадобится штабам, прежде чем они в конце концов соблаговолят принять решение.
«Если бы я, — подумал Шефольд, — в прошлую субботу примирился с тем, что Кимброу не выказал ни малейшего восторга, услышав мое сообщение, то сейчас мне не пришлось бы идти рядом с этим типичным нацистским солдатом через вражескую деревню. Надо было только внимательно слушать и тогда же отказаться от этого дела. Хайншток нисколько бы не огорчился».
Он лежал и читал! Правда, проверяя посты, он нашел Борека там, где его поставил, на опушке леса. Но Борек не стоял: он лежал на траве и читал книгу. И даже не вскочил, когда перед ним оказался начальник караула, не схватил свою винтовку, не попытался сделать вид, что хочет встать навытяжку, а остался лежать, только вопрошающе поднял глаза, оторвавшись от своей книжонки.
Проступок был настолько серьезен, что орать на Борека не имело никакого смысла.
— А ну, — сказал Райдель скорее тихим голосом и с той знаменитой язвительностью, от которой всех остальных словно льдом сковывало, — поднимай свой мешок костей!
Борек встал. Он распрямил конечности и сразу оказался выше Райделя на целую голову.
— Убери свою книжонку!
Книга была маленькая, тоненькая, умещалась в кармане френча.
— Возьми карабин!
Теперь, когда Борек снова стал похож на часового, Райдель сказал:
— Это тебе дорого обойдется — получишь четырнадцать суток гауптвахты.
На этом все было кончено, всякая дальнейшая болтовня была излишней, и вдруг он слышит, как Борек заявляет:
— Что за бред! Я хоть и читал, но продолжал следить. Никого не было. Ближайшие крестьянские дворы в пяти километрах отсюда. На эту пустошь вообще никто никогда не приходит. Разве что появится иногда подвода с дровами. А уж это я бы увидел и услышал, можешь не сомневаться!
Рота проводила снайперские стрельбы на пустоши под Раннерсом, и Борек, как очень близорукий, не видящий без очков и потому не пригодный для стрельбы, был назначен в караул — охранять местность. Собственно, даже не столько местность, сколько штатских датчан, которые могли получить пулю в лоб, если бы зашли на полигон. Вместо того чтобы стоять на посту, Борек лег себе на травку и стал читать. Тут и толковать было не о чем, все ясно. Но Борек посмел ему возражать, притом так, что было видно: если Райдель пустит в ход свой язвительный тон, этот не наложит в штаны от страха.
Охотнее всего Райдель сейчас прикоснулся бы к нему рукой. Но устав не допускает, чтобы старший по званию дотрагивался до подчиненного. Штатскому можно было врезать как следует, дать хорошего пинка — хотя, наверно, он совершил ошибку, дав пинка этому зазнавшемуся типу, который шагал теперь рядом с ним по Винтерспельту, — но подчиненному — никогда.
— Заткнись! — сказал он. — Со мной этот трюк не пройдет.
— О чем ты? — спросил Борек.
— Брось прикидываться дурачком! — Он передразнил Борека:- «Из-за душевной предрасположенности».
Он почувствовал, как Борек внимательно посмотрел на него.
— Это ты называешь «трюком»?
— Ясное дело, — сказал Райдель. — Хочешь попасть на тепленькое местечко, больше ничего. Ради этого готов даже на четырнадцать суток гауптвахты. Чтобы тебя потом на комиссию и отправили куда- нибудь, где ты не будешь мешать службе. Там уж ты сможешь спокойненько почитывать свои книжонки.
— Другие тоже так обо мне думают?
— А то нет! Все убеждены, что у тебя только это на уме.
Наступило томительное молчание. Они стояли друг против
друга, Райдель чувствовал, что Борек смотрит на него, но сам не решался посмотреть на Борека. Летний день на датской пустоши обжигал кожу.
— Две недели гауптвахты я получу, — сказал Борек, — только если ты обо мне доложишь?
— Доложить я обязан, — сказал Райдель, тон его вдруг стал угрюмым. — Шнапс шнапсом, а служба службой.
— Господи, — сказал Борек, — ну и поговорки у вас!
Каждый раз, вспоминая, что с того дня рядовой Борек стал
изо всех сил стараться, Райдель удивлялся. Не столько из-за «душевной предрасположенности», сколько из-за физической слабости Борек, конечно, так и не стал образцовым солдатом — марши с полной
