никогда этим вопросом не интересовался, ну были и нету, мало ли в ту пору людей погибло или пропало без вести? и я молчал, чтобы своими вопросами не бередить раны, откуда я мог знать, как все обстоит на самом деле? это на нас свалилось, как гром с ясного неба, вначале я уговаривал Ядзю бежать вместе со мной и где-нибудь на Западных землях начать новую жизнь, пусть даже под чужой фамилией, но она не соглашалась на такой риск, помнится, сказала: нет, Марысь, я бы рада с тобой никогда не расставаться, но если мы сделаем так, как ты предлагаешь, то будет еще хуже, теперь тебя приговорят к небольшому сроку, а за дезертирство и казнить могут, Польша не пустыня, нас быстро найдут, нет, Марысь, не могу я тебя губить, у тебя вся жизнь впереди, а я отвечаю: на что мне жизнь без тебя? я и в самом деле так чувствовал, хотя мне было всего двадцать два года, она говорит — забудешь, не обижай меня, Ядзя, воскликнул я в отчаянии, я тебя вовек не забуду, но сделаю, как ты хочешь, только у меня сердце кровью обливается, что из-за этих междоусобиц пропало наше счастье, офицер госбезопасности, который меня допрашивал, сказал однажды: нам известно, Конечный, что до ареста Грома вы ничего не знали о братьях Ядвиги Коцик, но это с вас отнюдь ответственности не снимает, ваша ошибка и ваша вина именно в том, что вы не знали. Если вы спокойно продумаете все дело, Конечный, а времени у вас для этого достаточно, то поймете, что должны благодарить нас за снятие с работы и арест. Что скрывать, были товарищи, предлагавшие вас не трогать, подождать пока вы созреете, то есть будете продолжать сожительствовать с Ядвигой Коцик, зная обо всем, тогда бы вам пришлось уже по другой статье отвечать, понятно вам, Конечный? я ответил: понятно, гражданин поручик, потому что действительно понял, в какую ужасную пропасть я мог скатиться, а он: вот видите, но мы вас пожалели, решили, что вы еще молоды, из вас можно без большого труда сделать положительную личность, срок вам дадут небольшой, года два-три максимум, но на суде вы должны, во-первых, покаяться в том, что как работник милиции не проявили достаточной бдительности, признать свою вину и, во-вторых, искренне рассказать, как было дело, как Ядвига Коцик сознательно ввела вас в заблуждение, скрывая от вас правду о братьях-бандитах, мне показалось, что я ослышался: как так, гражданин поручик, это были бы ложные показания, я могу поклясться всем, что мне дорого и свято, что она ничего не знала, это честная девушка, на что он: честная, говорите? ну что же, если она, действительно, такая честная, как вы утверждаете, то, по логике, у нее не было от вас никаких тайн, и тогда вам придется отвечать не за халатность, а за сознательное сокрытие бандитской деятельности братьев Коциков, и более того: если вы, начальник отделения милиции, скрыли такое от властей, то, значит, сами скатились на вражеские позиции и поддерживали бандитов, иначе зачем вам было их покрывать? вот как обстоят дела в свете ваших последних показаний, Конечный, жалко вас, вы сами себе роете могилу, может, вы все же не совсем сознаете, что сказали? подумайте, мы завтра поговорим, взвесьте все спокойно, я тогда ужасно испугался, что мне придется терзаться целые сутки, и спросил: могу я задать вам вопрос, гражданин поручик? задавайте, ну предположим, говорю, я дам на суде такие показания, как вы хотите, но он тут же меня перебил: вам надо правду говорить, а не то, что я хочу, слушаюсь, гражданин поручик, но какие я приведу доказательства того, что она была в курсе бандитсткой деятельности братьев? он посмотрел на меня внимательно и сказал: это не ваша забота, Конечный, ваше дело говорить правду, остальное предоставьте суду, я ответил: слушаюсь, гражданин поручик, мне этот поручик нравился, я привык к военному стилю, он, вероятно, тоже почувствовал, что во мне нет никакой враждебности, скорее наоборот, потому что добавил: послушайте, Конечный, я понимаю, что нелегко обвинять перед судом любимую девушку, но подумайте о своей совести, о том, какую носили форму и какую принимали присягу, не забыли? нет, не забыл, гражданин поручик, то-то и оно, а затем добавил: суду будет достаточно ваших показаний, если вы будете говорить искренне, у суда не будет оснований вам не верить, мы только врагам не верим, а вы, Конечный, ведь не враг, нет, гражданин поручик, я ответил, я не враг и никогда им не был, итак, я, подумав, решил дать те показания, которые требовались по условиям классовой борьбы, но утешаюсь, что я этим Ядзе не навредил, ее, как я потом узнал, освободили после неполного года следствия, мать продержали чуть дольше, но тоже выпустили, и она умерла на воле. Меня мучило в то время только одно опасение, что будет, если мы на суде встретимся с Ядзей, но поручик меня успокоил в этом смысле, сказал, что допрашивать ее на суде совсем необязательно, моих слов достаточно, и, к моему и Ядзиному счастью, так оно и случилось, потому что я не знаю, что бы я сказал, увидев мою Ядзю свидетельницей на суде, может, и не выдержал бы, но этим я бы тоже Ядзе не помог, ведь и для нее был бы позор, окажись я объективно врагом Народной Польши, а так ее допрашивали на следствии только о контактах с братьями и, должно быть, выяснили правду, коль скоро дело не дошло до суда, конечно, она настрадалась, бедняжка, немало, но что было делать? время было такое, каждому гражданину приходилось испить свою чашу страданий, да, я многое понял только во время следствия и потом в тюрьме, подтянулся и окреп в идейном отношении.
В воскресенье после обеда Конечный продолжал работать в комнате психолога над «Дополнениями». Он написал:
Мои братья и сестры. Из шестерых детей, не считая брата Збигнева, 1916 г. р., умершего в раннем детстве от дифтерии, и последнего, Витольда, умершего вместе с матерью сразу после родов в 1929 году, нас осталось теперь в живых только пятеро, но, кроме сестры Барбары, которая работает в Епископате в Т. и очень помогла мне, когда на меня свалилась беда, у меня вроде и нет никого, каждый из нас, хотя мы от одних родителей, пошел своей дорогой, старший, в честь деда Александра Кундича названный Александром, был арестован в 1944 году, когда я тяжело болел тифом, потом его вывезли на Восток, и нет от него никаких вестей, наверное, помер, а жаль, он был мужик с характером, без чьей-либо помощи получил аттестат зрелости, а потом успешно закончил Варшавский политехнический институт, единственный из нас всех получил высшее образование, пусть та далекая земля ему будет пухом, тяжело ему было, должно быть, помирать вдали от родины и близких, у него и невеста была, Иоанной звали, фамилию не помню, да я ее и не видел никогда, она в Варшаве жила, там они и познакомились, не знаю, что с ней, может, тоже умерла. Вторую сестру, Анелю, 1920 г. р., вывезли в 1942 на работу в Германию, она работала на военном заводе под Ганновером, и когда ее в 1944 году освободили американцы, познакомилась с одним сержантом, поляком по происхождению, вышла за него замуж и живет в Детройте, но пишет редко, оторвалась от семьи, да и что ей до наших забот и печалей, живется ей там хорошо, дети у нее уже, должно быть, настоящие американцы, свой дом, машина, много успела наша Анеля с тех пор, как пасла коров и босиком бегала в школу в деревню Церцеж, могла бы, наверное, и посылку время от времени сообразить, для детей хотя бы, да Бог с ней, ей тоже небось немало пришлось хлебнуть горя на подневольной работе у гитлеровцев, я даже не помню, как звать ее детей, сын и дочь у нее, какие-нибудь Джон и Бетти, интересно, говорят ли они по-польски, вряд ли. А третья сестра, Ядвига, 1922 г. р., тоже замуж вышла, муж у нее инженер, Анджей Кобеля, работает в Валбжихе на руднике им. Болеслава Берута, она пару раз приезжала на праздники или каникулы к отцу в Церлицу, но с тех пор как отец умер в 1959 году больше не была, живут они хорошо, могут себе позволить ездить на каникулы к морю или в горы, вот мои дети еще ничего, кроме наших краев, не видели, один раз только старший, Олек, был в летнем лагере в Устке, но когда приехал, сказал, что ему больше нравятся наши Мазурские озера, и я с ним согласен, что такой красоты, как у нас, нет нигде, хотя и в районе Августова и на Сувалыцине места тоже живописные, давно я уже не был в своих родных краях, с братом Станиславом, который унаследовал отцовское хозяйство, мы как чужие, даже хуже, нас политика рассорила, когда я еще в милиции работал, живется брату неплохо, но душа у него кулацкая, помню, в 1946 году мне дали на Рождество двухдневный отпуск, и я поехал на мотоцикле к отцу на сочельник, подвергая себя большой опасности, потому что в лесу еще полно было банд, и вот приезжаю я благополучно, только замерз сильно, несмотря на полушубок, мороз был ниже двадцати, и к тому же ветер, а тут Сташек во двор выходит и так брата встречает: чего тебе здесь надо, тут тебе никто рублей московских не даст, возвращайся к своим русакам, меня словно по лицу ударили, ведь я же никаких рублей не получал и все время, рискуя жизнью, служил Народной Польше, но я сдержал себя и спрашиваю: где отец? а он говорит, ты скажи сперва, куда Александр пропал, тогда я тебе скажу, где отец, ну, я понял, что делать мне там нечего, потому что отца тоже, должно быть, против меня накрутили, повернулся без слова и собрался уехать навсегда, но тут Сташек, видно, опомнился, то ли совесть заговорила, то ли испугался, что я приму меры против него, и окликнул меня, я остановился, а он говорит: нечего тебе обижаться, правда жжет, но она же и лечит, а поскольку сегодня Рождество Господа нашего Иисуса Христа, то самому страшному преступнику не отказывают в гостеприимстве, заходи, если хочешь, но я не захотел, не от обиды или от злости, а потому что понял: насильно мил не будешь и умершую любовь никакой праздник
