— Займешься собой, своим здоровьем, — немного резко ответила Женя. — Вид у тебя неважный. Говорю честно, как подруга. И как подруга прошу: поезжай куда-нибудь отдохнуть, развеяться. Помнишь, ты мне рассказывала, как чудесно отдыхала зимой в Подмосковье.
Женя машинально взяла со стола открытку и прочитала:
«Эрлих, что же вы умерлих. Не пишете, не звоните. Мы с Шуркой вас лихом поминали. Г. Бен».
— Извини, случайно получилось, — растерянно сказала Женя, кладя открытку на место. — Когда нервничаю, должна что-то в руках вертеть.
— Ничего страшного. Написала открытку и второй день не могу отнести на почту. Может, на Новый год поеду в Ленинград. Как тогда Сережа…
— А я думала, что вместе отметим. Впрочем, до Нового года еще далеко, все может измениться. Главное, не замыкайся в себе, в воспоминаниях, будь на людях — и все будет хорошо. Должно быть… — Неожиданно Женя заметила за стеклом шкафа фотографию, на которой Галя была с молодым человеком в ратиновом пальто и серой шляпе. Она вздрогнула, почувствовав, как внутри все сжалось.
— Кто это? — спросила она, стараясь скрыть волнение.
— Это и есть Эрлих, поэт из Ленинграда. Мы с ним сфотографировались вместе, когда он зимой приезжал в Москву. Что с тобой?
— Ничего. Просто вспомнила, что болтаю здесь, а обещала няне прийти пораньше. Извини, буду прощаться. Очень тебя прошу — займись своим здоровьем, поезжай куда-нибудь отдохнуть.
Женя быстро оделась и вышла из квартиры. На улице страх снова охватил ее. На фотографии был изображен человек, которого она видела в своем «откровении» как предавшего Есенина. Это был Сальери от поэзии, с помощью которого был убит великий поэт. Рассказать об этом Гале она не могла, так как не знала, как та поступит из-за неуравновешенности характера. Поступки ее были непредсказуемы. Да и над Галей нависла страшная опасность, исходящая… от нее самой. Рассказать же Гале напрямую о том, что видела, Женя не могла. Услышанное могло спровоцировать, ускорить страшную развязку. Единственный выход — уговорить ее куда-нибудь уехать.
На что решиться? Галя собирается поехать в Ленинград. Эрлих, возможно, и имеет отношение к гибели Есенина, но если Галя им увлечена, то у нее появился смысл в жизни. Это может спасти ее от гибели, не даст реализоваться страшному видению, описанному во втором письме, которое хранится в сейфе Барченко.
«Как поступить? — думала Женя. — Но можно ли считать мое видение действительным отображением того, что произошло ночью в гостинице «Англетер»? Ведь официальная версия гласит, что Есенин покончил с собой».
В какой раз она ругала себя за то, что написала эти письма, каждое из которых сообщало о гибели человека, и чувствовала себя соучастницей всего этого кошмара, потому что не могла его предотвратить. Если бы письма не были написаны, то можно было бы уговорить себя, что это лишь кошмарные сновидения, не имеющие права на жизнь.
Хроника Плачущей Луны 3 декабря 1926 года
Галя посмотрела на аккуратно разложенные папки с рукописями, письмами, записками — все, относящееся к жизни и деятельности Сергея Есенина, что у нее было. Все приведено в порядок. Некоторые записи ей не нравились, особенно та, где он сообщал, что как женщина она ему не нравится. Скрепя сердце, но оставила ей «жизнь» — надо быть принципиальной во всем, до последнего, какой старалась быть всегда. Сверху лежал ее личный дневник, вместилище ее чувств, мыслей, переживаний, в котором она была предельно откровенна с собой, единственным читателем. Теперь его коснутся чужие руки, прочтут чужие глаза. Вот только поймут ли ее?..
Открыла дневник, прочитала последнюю запись, датируемую 25 июля:
«Вот уже мне наплевать. И ничего не надо, даже писать хочется, но не очень. Мне кажется, месяца нет, даже недели, так и пройдет, пройдет даже жалость.
Лучше смерть, нежели горестная жизнь или постоянно продолжающаяся болезнь. Ясно? Понятно? «Очень даже просто!» Значит? Ау, Уа! Полгода во всех состояниях — думаете, и все тот же вывод? Ну так… гоп, как говорится, а санатория — «его ж ерунда». Ну отсрочила на месяц, на полтора, а читали, что лучше смерть, нежели. Ну, так вот, вот…
Сергей, я тебя не люблю, но жаль «То до поры, до времени…»
Подумала, потом аккуратным почерком в конце добавила: «писала пьяная».
Да, так было тогда, в тот далекий день, а сегодня она трезвая, смертельно трезвая! Закрыла дневник и положила сверху на письма.
«Но что-то не так. Не должно быть так… Напоследок хочется совсем другого, а не просто прочитать пьяные строки, свои сумрачные мысли», — решила она, протянула руку к стопке бумаг и наобум вынула письмо. Прочла первые попавшиеся строки:
«Так живу скучно, только работаю. Иногда выпиваем, но не всегда. Я очень сейчас занят. Работаю вовсю, как будто тороплюсь, чтоб поспеть. Рад очень, что вам понравилось в селе. Ведь оно теперь не такое. Ужас как непохожее.
Целую вас и люблю. С. Есенин»
Галя зажмурилась, затем открыла глаза.
«Так лучше. Словно письмо мертвеца к другому мертвецу, пока еще живому, — подумала она. — Можно представить, что есть другой мир, немного похожий на наш, может, только более унылый, и Сережа, жалуясь на скуку, работает там, пишет стихи и… ждет меня. Ведь он меня любит — об этом говорят его слова в конце письма».
Аккуратно положила письмо на место. Посмотрела на наган, лежащий на столе.
«Все так просто. Взять его в руку, приставить к виску… Нет, некрасивая буду лежать в гробу, лучше в сердце. Удар свинца — и в небытие…»
Представила, как от выстрела кровь зальет бумаги, которые так бережно собирала, и это ей не понравилось. Встала, набросила пальто, взяла извозчика и поехала на Ваганьковское кладбище.
Стояла чудная зимняя погода с легким морозом, окрасившим Галины щеки слабым румянцем. Народу на улицах было много, детвора тащила санки, собираясь на ближайшую горку. Дышалось легко, но на сердце у Гали было неспокойно: она никогда не меняла принятого решения, так будет и в этот раз.
«Можно повременить, выждать, пока исполнится год со дня смерти Сережи, но тогда здесь будет людно и могут помешать, — подумала она, проходя сквозь кованые ворота и кивнув сторожу, выглянувшему из будочки. — А хуже всего томиться этой мыслью, словно приговоренный к смерти. Я тоже не железная, могу дрогнуть — и тогда всю оставшуюся жизнь буду презирать себя за малодушие».
Недавно выпавший снег накрыл кладбище белым ковром, и ей пришлось протаптывать тропинку к могиле. Ноги промокли.
«И мне их уже никогда не высушить», — подумала она, останавливаясь возле могилы. Достала заранее заготовленную записку и еще раз прочитала: «Самоубилась здесь, хотя и знаю, что после этого ещё больше собак будут вешать на Есенина. Но и ему, и мне это будет всё равно. В этой могиле для меня всё самое дорогое, поэтому напоследок наплевать на Сосновского[21]и общественное мнение, которое у Сосновского на поводу».
