конечно, ты прославлял и других отважных и погибших мужей. Женщин, коварных и соблазнительных! Да невиданных, грозных чудовищ!
Одиссей. Да, я прославлял Ахиллеса, Патрокла, Агамемнона, даже Гектора.[8]
Смейся-Плачь. Шут не обязан тягаться в справедливости с Миносом.[9] Он не изрекает приговоров, он только тычет указательным пальцем в брюхо. Да, в брюхо, почтенный Одиссей! Чтобы там, в брюхе, заурчало.
Одиссей. Неглупо, неглупо! Но сейчас ночь, и хватит нам болтать. Возвращайся домой, Ноемон. Приготовлениями к приличествующим случаю торжественным похоронам я займусь сам. А ты, Смейся-Плачь, приходи завтра под вечер на агору. Впрочем, труба глашатая не раз огласит город своими металлическими звуками.
Ноемон даже не глянул в ту сторону, он стоял, понурив голову, а когда ее поднял, глаза его были полны слез.
— Помоги мне, Смейся-Плачь, — сказал он прерывающимся голосом, но с настойчивой требовательностью в тоне.
Из хлевов доносилось хрюканье свиноматок и кабанов. Шут минуту поиграл своей золотой цепью, тихонько ею позвякивая.
— Так мало пролил ты слез по умершем, что у тебя их еще вон сколько из-за живого?
— Не издевайся. Судьба уже довольно поиздевалась надо мной.
— Хочешь моего совета?
— О нем-то я и прошу. Правда, я хотел бы попросить у тебя не только совета.
— Эге, красавчик! Не скачи так прытко. Я шут, а не сват.
— Ну что ж, слушаю твой совет.
— Возвращайся спокойно домой и у одра приемного отца поразмысли о себе и о своем будущем.
— О чем мне размышлять? Насчет моего будущего Одиссей уже все решил.
— Но ты можешь изменить его замысел.
— Говори яснее.
— Твои вопросы — это вопросы мальчика или слабой женщины. И что же, по-твоему, решил Одиссей?
— Что в лучшем случае я займу место Евмея.
— Я готов на миг снова поверить в твою юношескую наивность.
— Я убью себя. Нет, сперва я убью его, предателя.
Смейся-Плачь хохотнул коротко, но отнюдь не весело.
— Сдержи себя до завтра. Завтра вечером на агоре Одиссей произнесет одну из своих замечательных великих речей. Может, даже самую великую, потому что наверняка — последнюю. Но на агоре твоя судьба еще не будет решена окончательно. Ты просил моего совета, я готов его дать. Одиссей задумал дальнее путешествие. Цели его я не знаю, даже и не догадываюсь. Он эту цель объявит на агоре, ведь он царь, он должен объяснить народу, зачем, ради каких важных дел опять покидает Итаку. Однако он бы не был самим собой, если бы объявил всю правду. Сомневаюсь, впрочем, что он сам ее знает точно и определенно. Зато я знаю, что ты будешь в числе его спутников.
— Стало быть, он меня все же выбрал!
Смейся-Плачь опять побренчал цепью.
— Это знаю я, а он еще колеблется. Ты ему нужен.
— Слушай, будь у меня золото, я бы тебя осыпал золотом.
— Того золота, что у меня есть, на мои нужды хватает. Но раз уж я взялся тебе советовать, то слушай: откажись от соблазнительных приманок рискованной игры и оставайся на Итаке.
— Ты шутишь! Влачить жалкое существование убогого свинопаса? Такому юноше, как я? На Итаке без Одиссея?
— Твой приемный отец ждал его целых двадцать лет.
— Я не Евмей!
— Да, верно. Ты наделен красотою тела, чего он был лишен, но у тебя нет мудрости, которой он был богат. Так что ты действительно нищий, ибо телесную красоту время быстро уродует и уничтожает.
Ноемон, однако, не слушал его.
— Открой ворота, Смейся-Плачь! — воскликнул он. — Побегу домой, чтобы порадовать душу Евмея.
Смейся-Плачь, оставшись один, говорит сам с собою, но вслух:
— Какое счастье, что покойники неспособны плакать.
27. От недолгого, чуткого сна Ноемона пробудили далекие, но хорошо слышные звуки трубы глашатая. Было уже светло, однако не очень поздно. Вскоре пришли четыре женщины омыть и подготовить к погребальному обряду тело Евмея. Солнце приближалось к зениту, когда прибежал гонец от Одиссея и передал Ноемону приказ господина — явиться, не мешкая, во дворец.
Ноемон не выказал удивления, хотя внутри все у него затрепетало от радости и тревоги. Он охотно побежал бы, как в ту ночь, но опережать гонца было неприлично, а тот, хотя по обязанности бежал, однако бежал неспешно, ровно, с отлично отработанной сноровкой опытного гимнаста, привычного к преодолению больших расстояний и к длительному напряжению.
Ноемон знал, что задавать гонцу вопросы не положено, а потому бежал молча, прилаживая свой нетерпеливый бег к профессионально размеренным движениям спутника, который был всего на год-два старше. И все же он не мог совладать с беспокойством, сердце его металось в груди, как пойманная в силки куница. Смятение и тревога, вероятно, отражались на его лице, так как гонец, искоса бросив на него равнодушный взгляд, спросил:
— Ты устал?
Ноемон слегка покраснел.
— Ночью я пробежал эту дорогу в два раза быстрее. Туда и обратно.
— Я гонец, мой мальчик. Бегаю взапуски только на состязаниях.
— Я это знаю, Ельпенор.
— Ты знаешь мое имя?
— Я знаю все знаменитые имена Итаки. И не только Итаки.
Ельпенор слегка прибавил скорости.
— Если ты в беге столь же искусен, как в ответах, можем попробовать потягаться.
Тут Ноемон вырвался вперед как стрела, пущенная из туго натянутого лука. Несколько минут он бежал впереди. Но вскоре Ельпенор догнал его и они побежали уже рядом, потом Ельпенор начал обгонять Ноемона — сперва на шаг, потом на несколько шагов, расстояние между ними все увеличивалось. На миг Ноемону показалось, что он слабеет. Но уверенности в себе он не терял. Что с того, что голая спина Ельпенора и его необычайно длинные, стройные ноги уходят все дальше? Довольно долго Ноемон не прибавлял ходу, и гонец, видно, это почувствовал, потому что слегка замедлил бег. И тогда Ноемон опять устремился вперед, стремительный как стрела или молния небесная, и хотя Ельпенор мгновенно сообразил, что ему грозит обгон, и резко набрал скорость, через несколько минут он остался позади. Правда, в ворота Одиссеевой усадьбы они вбежали плечо к плечу, оба чуть запыхавшиеся, но улыбающиеся.
— Сколько тебе лет, Ноемон? — спросил Ельпенор, когда они подходили к дворцу.
— Шестнадцать, — отвечал Ноемон.
— Если будешь упражняться, — молвил Ельпенор, — и разумно следить за своим телом, ты, возможно, через несколько лет удостоишься олимпийского венка.
— После тебя, Ельпенор, — возразил Ноемон.
На что гонец совершенно деловым и равнодушным тоном сказал:
