желанию своего господина зорко следил и умело распоряжался всем огромным имуществом Одиссея, время от времени проведывая стада коров, овец и коз, пасущихся на равнинах. В таких прогулках по разбросанным там и сям хуторам его сопровождал пастух Ноемон, осиротевший в раннем детстве его воспитанник, теперь четырнадцатилетний отрок. Он жил в хижине своего благодетеля, деля с ним ложе из козьих шкур.
Одиссей любил навещать Евмея. Он ценил старика не только за долгие годы верной службы, но и за то — возможно, особенно за то, — что в его хижине нашел первое убежище, когда, оказавшись на острове, то есть как бы достигнув предела своих странствий, он к этой хижине направил первые свои шаги, и именно свинопас, хотя и не узнавший господина под лохмотьями нищего, был тем, кто накормил его и дал приют на ночь. Ноемона тогда там еще не было.
Одиссей всегда посещал Евмея под вечер — этот час тишины и бодрящей прохлады, навеваемой близящейся ночью, напоминал ему тот вечер, да и Евмей, тоже оживляясь от воспоминаний, неизменно потчевал царя тем же ужином. Едва успев поприветствовать гостя, старик спешил в хлев и выбирал самого откормленного поросенка; зарезав его, выпотрошив и осмолив, он насаживал тушу на вертел, чтобы приготовить сочное жаркое, и когда нежное мясо уже шипело, посыпал его белою мукой и подавал сидевшему на скамье у хижины гостю, а в деревянный кубок щедро наливал темное душистое вино из итакского винограда.
Когда бы Одиссей ни пришел, он заставал Евмея сидящим возле хижины. Потому-то и удивился он, зайдя однажды раннею весной в усадьбу Евмея и увидев вместо него сидящего на скамье Ноемона в коротком хитоне, туго стянутом в поясе ремнем. Теперь юноше было лет шестнадцать, и, когда он при виде гостя поднялся, от статной его фигуры повеяло свежестью и красотой молодости. Волосы у него были золотистые, глаза зеленые, продолговатые, слегка косящие, взгляд внимательный, чуткий и вместе с тем вопрошающий. Жадность и холод были в его глазах.
— Ты Ноемон? — сказал Одиссей. — Давно я тебя не видел.
— Привет тебе, божественный муж, — низко поклонился юноша.
Но когда выпрямился, в его глазах не было и тени смущения или покорности.
— Почему не Евмей приветствует меня? — спросил Одиссей. — Неужто он еще не завершил свой трудовой день?
— Он занемог, — отвечал Ноемон. — Велел перед тобой извиниться, что не может встать и приветствовать тебя.
— Он болен?
— Да, болен, но в сознании.
— Проведи меня к нему, Ноемон! Впрочем нет, я сам пойду.
— Исцели его, господин, — сказал юноша.
Одиссей, уже на пороге хижины, остановился — в голосе юноши ему послышалась не просьба, но скорее приказ.
— Ты думаешь, я обладаю силой, присущей лишь богам?
— Если ты сумел обмануть бдительность троянцев, провести циклопа Полифема, перехитрить чародейку Цирцею и совершил множество других славных деяний, блистающих хитроумием, — почему бы ты не мог справиться с недугом? Прошу тебя!
— Ты слышишь свой голос?
Ноемон слегка усмехнулся.
— Евмей говорит, что он звучит приятно.
На что царь:
— Евмей знает тебя и дольше и лучше, чем я, — наверно, он прав.
И он вошел в хижину. Там, на обычном своем ложе из шкур, укрывшись лохматым покрывалом из овечьей шерсти, лежал Евмей.
— Что ж это ты, Евмей? — весело спросил Одиссей. — Притворяешься недужным?
— Именно так, добрый мой господин, — отвечал Евмей с расстояния как будто более далекого, чем то, что отделяло его от гостя. — И кажется, совсем недурно притворяюсь.
Ноемон, вошедший вслед за гостем, стоял позади, и Одиссей ощущал на своей шее его дыхание. Раздраженно передернув плечами, он подошел к лежащему. Лицо Евмея с впалыми, давно небритыми щеками было воспаленное, чересчур широко раскрытые глаза лихорадочно блестели.
Ноемон мгновенно подвинул Одиссею табурет с искусной резьбой. И хотя божественный гость уже не раз сиживал на этом давнишнем своем подарке, теперь, подумал* он, ему приятней было бы сидеть на вязанке хвороста, которую ему радушным жестом указал когда-то верный свинопас.
— Ноемон, — сказал Евмей, — приготовь к ужину все, что полагается.
Одиссей махнул рукой, давая понять, что это лишнее.
— Не бойся, господин, — успокоил его больной, — Ноемон, хотя и молод, а хозяйничает не хуже меня. В эту пору ты же обычно бываешь голоден, Одиссей.
— Верно! — снова засмеялся Одиссей. — В твоей хижине у меня всегда пробуждается аппетит, и я знаю, что ты всегда его утолял вкусным угощеньем.
— Так взгляни на очаг!
Над очагом и впрямь жарился на вертеле поросенок.
— Сейчас будет готов, — сказал Ноемон.
Одиссей с минуту молчал. Чело его омрачила забота.
— Ты страдаешь?
— Я намного старше тебя, Одиссей, — отвечал Евмей. — Когда ты родился, мне было примерно столько же лет, сколько теперь Ноемону.
— Ты крепкий, не поддавайся.
— Ты же знаешь, Одиссей, я только однажды участвовал в сражении, к тому же проигранном, — тогда меня, царского сына, захватили в плен финикийцы и продали твоему отцу. Но, хотя в прошлом у меня нет ратных подвигов, я смерти не боюсь.
— Я знаю, ты смел душой.
— И все же не настолько, чтобы мне не хотелось пожить при Ноемоне, пока он не возмужает, чтобы с твоего дозволения и по твоей милости он мог унаследовать мое место свинопаса и управляющего всем твоим имуществом.
— Ты не умрешь. Не думай об этом. Я пришлю к тебе ключницу Евриклею, она в болезнях разбирается и знает, какими зельями их лечить.
— Пенелопу она не сумела спасти.
— Она простая смертная, как ты и я. Да Пенелопу уже никакие лекарства не спасли бы. Боги оказали ей милость.
Долго молчать им не пришлось, Ноемон тут же поднес на деревянной доске искусно нарезанного поросенка. Затем налил в деревянный кубок итакского вина.
— Приемный твой отец прав, — сказал Одиссей. — Ты и впрямь отличный хозяин. Садись, поешь вместе с нами. А ты, Евмей?
— Благодарствуй, великодушный Одиссей. Мне теперь довольно хлеба и воды.
— Да благословят боги нашу трапезу, — молвил Одиссей.
За трепезой и после нее они долго беседовали, был уже поздний час, когда Одиссей, заметив по лицу и голосу больного, что он утомлен, встал и попросил Ноемона проводить его со двора.
Ночь была беззвездная, темная, лил дождь, и дул сильный, но теплый ветер. Запахнув мягкий плащ, Одиссей сказал:
— Я не напоминаю тебе, чтобы ты ухаживал за верным моим Евмеем, я знаю, ты это делаешь от души и с уменьем.
— Разреши проводить тебя, Одиссей, — сказал юноша.
— Я знаю дорогу и хорошо вижу в темноте.
— Но дорожки размокли, стали скользкими.
— Почему ты не говоришь прямо, что хочешь мне что-то сказать или о чем-то спросить?
— Ты угадал, господин.
Одиссей, минуту помолчав:
