— В овраге. Они, наверно, притаились там, дали несколько очередей, а машина сама скатилась вниз и перевернулась…
— Из госбезопасности есть кто-нибудь?
— Вот-вот должны приехать. Мы уже дали знать.
Воцарилась тишина. Щука стоял, тяжело опираясь на палку и глядя в землю. Высоко в безоблачном небе звенели жаворонки.
— Ну, что ж? — нарушил молчание Щука. — Пойдем взглянем на них?
И, прихрамывая, пошел вперед, за ним — Подгурский. Толпа расступилась и в беспорядке двинулась следом. Подбитый джип стоял в нескольких десятках шагов. Трава на лугу была сочная, густая, почти до колен.
— Хороша трава! — пробормотал Щука.
Убитые лежали навзничь, друг возле друга, недалеко от машины. Странно было видеть среди буйной травы их неподвижные тела и остекленевшие глаза, устремленные в высокое голубое небо; в рабочих спецовках, запятнанных кровью, они казались скорей манекенами, чем людьми, еще живыми какой-нибудь час тому назад. Подгурский хорошо знал обоих, но те, чьи черты он вызывал в памяти, не имели ничего общего с лежащими на земле. Белая бабочка, обыкновенная капустница, порхала над их неподвижными лицами.
Щука долго смотрел из-под опущенных век на убитых. Наконец, навалившись всем телом на палку, он протянул руку и показал пальцем на труп, лежавший ближе.
— Это кто?
Подгурский проглотил слюну: у него пересохло в горле.
— Смолярский. Член заводского комитета. Старый партиец. Потерял двух сыновей, одного в тридцать девятом, другого расстреляли здесь в сорок четвертом…
Он говорил отчетливо, но вполголоса, как говорят, когда в комнате покойник. Щука выслушал молча.
— А этот?
— Гавлик. Совсем молодой парень, лет двадцать с небольшим было.
— Двадцать один, — подсказал кто-то из толпы.
Подгурский устремил взгляд на неподвижное лицо убитого.
— Месяца полтора, как из Германии вернулся, с принудительных работ.
Щука шагнул вперед и, опершись обеими руками на палку, с трудом наклонился над покойниками, внимательно следя из-под опущенных век за порхающей над ними бабочкой. Через минуту он выпрямился.
— По-видимому, здесь должны были лежать не они, а мы, — понизив голос, сказал он Подгурскому.
Тот вздрогнул.
— Вы думаете?
— Уверен.
Подгурский почувствовал вдруг резкую боль, и тут только до его сознания дошло, что с той минуты, как он вылез из машины, у него были крепко сжаты кулаки и ногти впились в ладони. Он разжал пальцы, и из правой руки выпали смятые ольховые листочки. В безотчетном порыве он хотел нагнуться и поднять их, словно это было что-то нужное, но вовремя спохватился. Ладони у него вспотели, и он вытер их о брюки.
Щука отвернулся от убитых.
— Пошли! — бросил он.
Несколько человек из толпы двинулись на некотором расстоянии за ними. Все молчали. Слышно было, как шелестит о сапоги молодая трава.
— Ну, что скажете? — обратился Щука к задумавшемуся Подгурскому.
— Я? Да все думаю о том, что вы сказали. Вы правы. Не опоздай мы…
— Так лежали бы сейчас на лугу. А они были бы живы… Что ж, в жизни всякое бывает. Но не в этом суть…
Он, прихрамывая, пошел вперед, но скоро остановился. Шедшие за ним люди тоже остановились.
— Выше голову, товарищ Подгурский! Пока человек жив, он должен делать свое дело. Вот что главное.
К ним подошел низенький, тщедушный рабочий, с серым рябым лицом.
— Извините, товарищ…
Щука обернулся.
— Вы вот, товарищ, политикой занимаетесь и должны знать, что к чему… Так вот я… да и все мы, — он показал рукой на своих товарищей, которые подошли ближе и обступили их полукругом, — все мы хотим знать, до каких пор это будет продолжаться?
Щука поднял опухшие веки и красными глазами обвел лица рабочих. На него были устремлены выжидающие, внимательные взгляды. Подумав с минуту, он кивнул в сторону убитых.
— Вы это имеете в виду?
— А то что же? До каких пор будут наши гибнуть? Ведь они не первые!
— И не последние, — ответил Щука. — Вас это пугает?
Рабочий пожал плечами.
— Я не из пугливых, но жить-то всем хочется.
— Значит?…
Рабочий ответил не сразу, он долго смотрел на возвышавшегося перед ним Щуку, точно на его лице хотел прочесть ответ. Наконец он протянул Щуке руку и промолвил:
— Я вас понял. Вы правы, товарищ.
Щука крепко пожал протянутую руку.
— Ничего не поделаешь, наша правда нелегкая.
— Знаем, — сказал рабочий и, глядя Щуке в глаза, прибавил серьезно и просто: — Храни вас господь, товарищ.
Щука хотел что-то сказать в ответ, даже рот открыл, но заколебался и промолчал.
— Спасибо, — сказал он немного погодя. — И вас тоже храни господь.
В ожидании сотрудников госбезопасности Щука с Подгурским спустились к реке. Неширокая в этом месте, но довольно глубокая, она текла почти вровень с плоскими берегами. Потревоженные лягушки, которых здесь было видимо-невидимо, выскакивали из травы и с плеском, гулко отдававшимся в тишине, плюхались в воду.
Щука остановился у воды, закрыл глаза и устало провел большой ладонью по лбу. Подгурский заметил это.
— Устали?
Щука по привычке сказал «нет» и открыл глаза.
В эту минуту огромная рыбина плеснула на середине реки и ушла в глубину. По воде побежали широкие круги.
— Великанша! — пробормотал Подгурский и вдруг щелкнул пальцами. — Есть! Вспомнил! Знаете, под какой фамилией Косецкий сидел в лагере? Рыбицкий… Мне это все время не давало покоя.
Щука, поглощенный своими мыслями, не сразу понял, о ком он говорит.
— Косецкий, Косецкий? Ага! Почему вы вдруг вспомнили об этом?
Подгурский рассмеялся.
— По ассоциации с рыбой.
Щука тоже улыбнулся.
— Ах, вот как…
И вдруг несвойственным ему порывистым движением обернулся к Подгурскому.
— Постойте… Какую вы назвали фамилию?
— Рыбицкий.
— А имя?
