Ночной столик стоял рядом с кроватью. Он протянул руку — пачка сигарет лежала с краю.
— Держишь?
— Да.
Он сунул ей сигарету прямо в рот, другую взял себе. Потом потянулся за спичками. Но чтобы прикурить, пришлось высвободить руку, которой он обнимал Кристину. Она воспользовалась этим и отодвинулась от него. Вспыхнувшая спичка на мгновение осветила темноту. Но они не взглянули друг на друга при свете. Хелмицкий быстро погасил спичку, взял пепельницу и поставил ее на кровать между собой и Кристиной. И пепельница, как неожиданная преграда, разделила их.
Довольно долго они курили молча. В темноте светились два огонька.
— Что это за сигареты? — спросила Кристина.
— Венгерские.
— Крепкие.
— Тебе нравятся?
— Ничего, хорошие.
Снова воцарилось молчание.
— Значит, ты не хочешь влюбиться? — внезапно нарушил молчание Мацек.
— В тебя? — В ее голосе прозвучала насмешка.
Но и на этот раз ответ был иной, чем она ожидала.
— Я не себя имел в виду. Вообще.
— Пожалуй, нет.
— Из принципа?
— Допустим. Зачем осложнять себе жизнь?
— Она сама осложняется, независимо от наших желаний.
— Тем более. Ни к чему добавлять новые сложности.
Огонек сигареты выхватывал из темноты очертания ее руки и плеча.
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — попросил он вдруг.
— О себе? Зачем? Что это тебе взбрело в голову?
Он ничего не ответил.
— Впрочем, пожалуйста, — сказала она немного погодя, — только это неинтересно. До войны я жила в деревне.
— Где?
— На Познанщине, около Могильна.
— А потом?
— Потом мы переехали в Варшаву.
— Кто «мы?»
— Мама и я. Отца в самом начале войны арестовали немцы.
— Погиб?
— В Дахау. Ну, что еще? Пожалуй, это все.
— А твоя мать жива?
— Нет. Погибла во время восстания.
— Моя тоже. А братья и сестры у тебя есть?
— К счастью, нет.
— К счастью?
— По крайней мере, меньше близких погибло.
— Ах, так! — пробормотал он. — Может, это и верно. У меня был брат. Убит в схватке с немцами. В сорок третьем году.
— Вот видишь!
— А отец мой в Англии, но я сомневаюсь, вернется ли он.
— И больше у тебя никого нет?
— Близких нет. Ты решила остаться в Островце?
— Не знаю. Пока да.
— А потом?
— Я не думала об этом.
Она погасила сигарету. Он сделал последнюю глубокую затяжку, сунул окурок в пепельницу и отставил ее на тумбочку. Они долго лежали молча. Наконец он повернулся к ней и приподнялся на локте.
— Спишь?
— Нет.
И снова, как за несколько минут перед тем, когда он обнимал Кристину, его переполнила щемящая нежность.
— Я правда не был уверен, что ты придешь, — сказал он тихо.
— Ты повторяешься, — как бы издалека прозвучал ее голос.
— А ты мне веришь?
— Почему же я должна тебе не верить?
— Ведь ты меня совсем не знаешь.
— И ты меня.
— О нет! Я тебя знаю.
— Неужели?
— Правда.
Ему показалось, что она дрожит. Он придвинулся к ней.
— Холодно?
— Немножко.
Он обнял ее и прижал к себе.
— Теперь хорошо?
— Во всяком случае, теплее.
Она лежала в его объятиях, и он снова чувствовал, как рядом с его грудью бьется ее сердце. Вдруг она подняла голову.
— Скажи…
— Что?
— Какой ты на самом деле?
— То есть?
— Сейчас ты совсем другой, чем вначале.
— Другой?
— Разве ты сам не заметил? Он задумался.
— Может быть… Это плохо?
— Господи! — тихо сказала она. — Какое это имеет значение?
Но ее большие глаза, устремленные на него, говорили другое.
— Совсем не имеет? Она ничего не ответила.
— Скажи.
— Не знаю! — прошептала она. — Обними меня покрепче.
Он исполнил ее желание. Теперь ей было хорошо, и она ни о чем не хотела думать. Чуть приоткрыв губы, он целовал ее полуопущенные веки.
— Знаешь, — шепнул он. — Я не предполагал…
— Чего?
— Нет, ничего. — Он замолчал, словно у него перехватило дыхание. А потом еще тише сказал: — Я стал другим благодаря тебе.
— Ты это хотел сказать?
— Нет. Но это тоже.
— А еще что?
Из коридора донеслись тяжелые, приглушенные ковром шаги. Хелмицкий поднял голову и
