череп, что глаза готовы вылезти из орбит, и преследовало навязчивое желание биться головой о стенку ямы, чтобы снять боль. Биться Антон не стал, а вот лбом прижимался к ледяной стене, и боль потихоньку утихала, но не надолго. Лишь наступившая ночь избавила его от головной боли, обрекая на мучения из-за холода.
«Еще одну ночь здесь я не выдержу», — сделал вывод Антон, дрожа от холода, пытаясь прыжками на месте и приседаниями немного согреться.
Но он оказался не прав — он выдержал и следующую ночь, и много других ночей. Днем его выводили из ямы и заставляли что-то делать по хозяйству, поручая самую грязную работу. Кормили два раза в день простой пищей: лепешки, луковицы, иногда давали немного творога — слегка сладковатого, совсем не похожего на тот, который ел дома. Больше его к Абдулле не водили. Нурулла, его постоянный конвоир, говорил на ломаном русском и иногда развлекался разговорами с пленником. Как-то он проговорился, сообщил, какова его будущая участь: зимой его отправят в Пакистан, в лагеря.
Это был совсем небольшой кишлак — здесь жило всего десятка три семей, — и назывался он Санкхона[33]. Все жители беспрекословно подчинялись Абдулле. Кроме Антона у него других пленников не было. То, что плен, — это то же рабство, Антон знал из книг, но насколько оно ужасное, осознал, только оказавшись здесь.
Вскоре Антону пришлось усвоить правила поведения, навязанные афганцами: нельзя выказывать недовольство, так как за это могли избить, нельзя попросить что-либо для себя, так как за это могли избить, нельзя плохо работать, так как за это могли избить, нельзя «не так посмотреть», за это тоже могли избить. Поэтому приходилось ходить, опустив голову. Если он так себя вел, ничем не проявляя собственное «я», к нему относились с безразличием, как к вещи, которая не нужна, но и не мешает. Он понимал, что от «вещи», которая мешает, они, не задумываясь, избавятся по-своему — чирк ножиком по горлу, и все. А ему хотелось жить, оказаться на воле, и поэтому он терпел все, выжидая СЛУЧАЙ, который обязательно должен был представиться и который нельзя будет упустить.
Дни были похожи, как близнецы, ничем не отличались друг от друга, и вскоре Антон с ужасом понял, что потерял счет времени, не знает, какой сегодня день. Мечты о побеге, которые одолевали его в первые дни неволи, казались все иллюзорнее. Он словно разделился на два вечно спорящих человека: один очень убедительно доказывал, что надежды на удачный побег нет, — он не знает, где находится, куда надо идти, не сориентируется на местности — кругом одни горы, и, главное, ему надо выжить, а для этого он должен смириться. Другой человек в нем без всяких обоснований требовал, чтобы он не терял надежды, внушал уверенность, утверждая, что раз он один уцелел в последнем бою, значит, получил Знак от судьбы на удачу, надо лишь дождаться подходящего момента.
Мысль о путешествии в далекий Пакистан его пугала, а информация о неудавшемся восстании советских военнопленных в пакистанской тюрьме доказывала, что там тоже ничего хорошего его не ожидает.
Скудная пища вызывала у него постоянное ощущение голода. И, кроме того, у него появилось навязчивое, мучительное желание съесть что-нибудь сладенькое и поспать на чистых, хрустящих от крахмала простынях, какие стелила ему дома мать.
Каждое утро, когда его выпускали из ямы, и вечером, при возвращении туда, он видел громадного волка, мечущегося на короткой цепи, глядящего на мир злобно, ненавидяще. Волк был таким же пленником, как и он, но зверь не смирился со своей участью. Правда, он с каждым днем все больше слабел в неволе. Перед волком лежали в изобилии кости с остатками мяса, а он потихоньку умирал.
В то утро охранник Антона, низкорослый Нурулла с густыми волосами и бородой, с «Калашниковым» на плече, оказался на удивление разговорчивым.
— Смотри — гург! — сказал он с акцентом, показывая на лежащего обессиленного волка, у которого были закрыты глаза. — Волк не хочет быть собакой, даже за ежедневно получаемые кости. Он умрет, но не станет собакой! Так и мы, волки, умрем, но не станем собаками у вас, русов. А ты — собака! И твой удел — собачий! А мы — волки!
Он приблизился к лежащему волку. Тот, казалось, был полумертвым, но в следующее мгновение внезапно ожил и вцепился в ногу Нурулле. Антон увидел, как из-под зубов волка брызнула струя крови, понял, что задета вена. Ужасная боль вызвала у афганца шоковое состояние, он упал на землю и, что-то выкрикивая, попытался ослабить хватку волка и освободить ногу. Автомат соскочил с его плеча. Волк мгновенно переключился на его правую руку, и Антон услышал, как хрустнули пальцы в пасти зверя. Нурулла попытался левой рукой дотянуться до автомата, но волк навалился на него всем телом, подмял под себя, стараясь добраться до горла. Антон увидел застывшие от ужаса глаза Нуруллы, молящие о помощи, но не сдвинулся с места, продолжая наблюдать за схваткой. Лишь когда у афганца задергались ноги в предсмертных судорогах, бросился бежать прочь. Он не знал, где находится, куда надо бежать, просто рванулся наобум, надеясь на удачу.
Через час он, до полусмерти избитый, лежал у порога дома Абдуллы. Его подручный, Анвар, приподнял за волосы голову Антона, прислонил к шее лезвие ножа, ожидая решения хозяина. Тот подумал, произнес что-то неразборчивое и скрылся в доме. Анвар и поспешивший на помощь Махмуд оттащили безвольное тело пленника в яму.
— Благодари Аллаха, что не взял с собой «калаш»! А не то я бы тебе чирк — и нет головы! — Анвар рассмеялся. — Ты не помог Нурулле — и теперь он скучает по тебе. А он не любил долго ждать!
Два дня Антона совсем не выпускали из ямы, даже естественные надобности ему пришлось справлять в ней. Ему лишь опускали на день кувшин с водой и две лепешки. Однажды ему вспомнилась прочитанная в юности книга Дмитрия Яворницкого о последнем гетмане Запорожской Сечи Петре Калнышевском, который безвылазно провел в подземелье Соловецкого монастыря долгих двадцать пять лет, не видя белого света, отбиваясь от крыс. А дно подземелья от его испражнений за время пребывания там поднялось на два аршина. Только теперь он смог осознать весь ужас положения Калнышевского и его невероятную силу воли, позволившую ему выжить и не сойти с ума. По сравнению с условиями заточения гетмана, здесь было более комфортно: он мог любоваться через решетку небом, в яму через нее падал свет, и здесь не было крыс. Но Антон предчувствовал, что недолго будет здесь находиться, что против него затевается что-то ужасное. Ничегонеделание сводило с ума, заставляло звереть. Холодными ночами он стал выть от злости и бессилия.
Предчувствие его не обмануло — на третий день в яму спустили лестницу, и он выбрался наверх. На этот раз его там ожидали два конвоира, и принятое им решение напасть на охранника и завладеть оружием оказалось бессмысленным. Единственное, что его немного ободрило, — это то, что руки ему не связали, значит, он, в случае чего, мог дорого продать свою жизнь, по крайней мере, умереть от пули, а не быть зарезанным, как баран.
Невдалеке, возле ограды, где недавно погиб Нурулла, столпилось почти все мужское население кишлака. По мере приближения Антона с конвоирами афганцы расступались, и он увидел, что за оградой бегает новый волк — молодой, полный силы, озлобленный из-за своего пленения. Охранники передернули затворы автоматов, показывая серьезность своих намерений и как бы подчеркивал, что назад пленнику пути нет. Двери загородки распахнулись, и его втолкнули внутрь, оставив один на один с волком. Два пленника встретились, чтобы в смертельной схватке на потеху толпы отвоевать право на жизнь.
Молниеносный прыжок волка, пытающегося вцепиться человеку в горло, не достиг цели — Антон увернулся и отвел смертоносную пасть ударом руки от себя. Толпа одобрительно заревела. Антон вспомнил, как в «учебке» изучал теорию борьбы с собаками — «выставить вперед левую руку, на которую намотать что-нибудь из одежды, и когда собака вцепится в нее, ухватить ее за загривок правой рукой и уже обеими провести прием «кроличья смерть». Но это в теории, на практике же зверь, который весил не менее шестидесяти килограммов, в новом прыжке сбил его с ног, и вонючая, брызжущая слюной пасть оказалась напротив лица лежащего человека и тянулась к горлу. Толпа за оградой довольно загудела, ожидая кровавого продолжения, — человек был обречен.
Но разве можно считать во время объявленного «джихада» человеком «неверного», одного из оккупантов, наводнивших страну?
Антон перестал слышать все звуки — мир превратился в немой кинематограф. Потеряло значение все, что не касалось его и волка. Теперь он ощущал себя таким же хищником, как и тот, который все выше и выше продвигался по его груди, пока единственной защитой Антона не оказалась левая рука в пасти зверя,
