хотела бы быть на вашем месте, приехать сюда, на острова, в первый раз…» — слова из обычного разговора, которые тем не менее написаны, когда читаешь их, иногда видишь то, что за ними стоит, совсем другое, слышишь ту пустоту, о которой вы говорите. Может быть. Я пишу, я занимаюсь только этим. Всего остального я не знаю.
И вы говорите: кто, кто смог бы написать совершенное слово?
Балтазар.
Взгляд, один его взгляд. И это желание оставаться с нами, не покидать нас, любить нас. Я вижу.
Я смотрю на вас.
Мы пишем.
Эти слова Балтазара.
Достаточно одного только имени. Одного его лица. И сразу видишь весь мир. И то, что написано, написано о целом мире. И не надо ехать в Токио, оставайтесь в этой комнате. Пишите. Или не делайте ничего.
Оставайтесь здесь, и мир сам придет к вам. Он ваш. И я — рядом.
Я это знаю. С самого первого дня.
Это так и даже больше. Будет играть танго Карлоса д'Алессио, приходите, будем петь и танцевать.
Мы танцуем и танцуем это аргентинское танго. Мы не можем ничего сделать с собой, когда слышим эту музыку, мы танцуем, мы стали бы танцевать под нее с первым встречным, с вами, со мной, мы знаем, что нам осталось только одно — танцевать до самой последней ночи, ни о чем не заботясь, забудьте обо мне, только одна эта музыка, отдаться движению тел, вашего и моего, вы неплохо танцуете, только бы это не кончалось, только бы музыка не замолкала, чтобы я оставался с вами для последнего танца, последнего бала.
Вы забыли. В какой-то момент я больше не видела вашего лица, у меня не было больше сил ласкать его, я не могла больше прикоснуться к нему, унести его с собой, у меня не было сил, всю ночь я держалась за вашу руку, я не знала, как это нужно делать, вы лежали рядом со мной, словно мертвый, когда я должна была уже совсем скоро перестать жить, у меня оставалось всего несколько часов жизни, жизни с вами, я уже почти покинула вас, оставила вас одного. Я ни о чем не думала, я чувствовала только тепло вашего тела, кто же еще мог быть рядом со мной, я не могу даже представить, кто это мог быть, кроме вас. И вы по привычке молчали. Я узнаю это молчание среди тысячи других молчаний. Я говорю себе, это он здесь, я не знаю уже, как вас зовут. Я знаю, что я — Дюрас. Фамилия — это все, что от меня останется, когда мое сердце прекратит биться, ближе к восьми часам в воскресенье 3 марта 1996 года. Это вы скажете мне потом точное время, мне и всем остальным. Вы объявите новость: Дюрас мертва. Дюрас умерла.
Не говорите ничего больше. Я еще держу вас за руку, я чувствую тепло вашей руки, я еще сжимаю ее, я не умру прямо сейчас, у меня есть еще немного времени. Но для чего? Что я могла бы сказать, что я еще не сказала, не написала, что, вы знаете? Нет, думаю, не существует никакого последнего слова, просто вдруг оказывается, что больше нет никаких слов, я не нахожу нужного слова, я больше ничего не пишу, я знаю, что все уже кончено, я ничего больше не напишу, что Дюрас уже умерла, еще пока есть ее тело, едва живое, сердце все еще бьется, но машинально, оно еще стучит, а потом это прекратится. А что будет дальше — никому не известно. Об этом невозможно подумать. Если бы мы изо всех своих сил любили друг друга, всем своим существом, могли бы мы тогда знать больше об этом? Как вы думаете? Сейчас еще не поздно, никогда не бывает слишком поздно для этого, у нас есть еще время. Да, мы можем попробовать, мы допишем начатую книгу, Книгу исчезновения. Я должна умереть, оставьте меня. Я хочу быть одна. Уже сказано достаточно слов, я занималась этим всю жизнь, целую жизнь я прожила с этим, я написала уже столько книг, и каких книг — совершенных, на всех языках, миллионы читателей по всему миру, повсюду, да, я не забываю о молодых читателях, которые еще только будут читать мои книги, слова, которые меня очаровывают, которые очаровывают вас, — вы написали сотни писем об этом в то время перед летом 80-го, как это возможно, как можно представить то время без вас — невозможно, невозможно такое подумать, как можно забыть это лицо, ваше лицо, разве может такое случиться? Ответьте мне что-нибудь.
Нет. Я не могу забыть ваше лицо. Этот взгляд, который направлен на что-то, чего больше никто не видит. Что иногда может быть только написано. Когда слова написаны, мы можем увидеть, что это, и то, что мы видим, — правда. И тогда можно читать и читать эти слова, одно за другим, это имя Дюрас, которое никогда никуда не исчезнет. Это любимое имя, подаренное тому, кто захочет его прочитать, не принадлежащее никому, фамилия из пяти букв, напечатанная во всех этих книгах и выгравированная на белом камне кладбища Монпарнас, на бульваре Эдгара Кине в Париже.
Время, которое там, ведь не отличается от того, которое здесь?
Я не знаю. Правда. Оставьте меня. Идите в вашу комнату. Я хочу умереть одна, как все, вы уже ничего не можете сделать, нечего больше делать, я тоже не могу больше ничего сделать, поэтому уходите. Незачем теперь оставаться здесь, идите поспите, и, когда вы через час проснетесь, все будет сделано, оно уже произойдет, это банальное событие, которое случается каждую секунду во всем мире, кто-то умирает и не знает этого, пишется книга, и обо всем узнают только потом, кто-то влюбляется, и неизвестно, идет ли речь действительно о любви, которой еще никто никогда не видел, будут ли они любить друг друга больше всего на свете, вы помните припев: «Никогда, никогда я вас не забуду», мы часто поем эту старую песню в машине, на всех дорогах Франции, вы вместе со мной, мы поем на два голоса, мы поем, что никогда, никогда не забудем друг друга. Так и есть.
Все хорошо, никаких слез, no sorrow, потому что это — ничто. Мы ничего не знаем об этом. Все пройдет хорошо. Мы будем еще петь «У звонкого фонтана», не обязательно в машине, можно найти и другое место, мы найдем его, вот увидите. Мы на все способны. Способны выдумать все что угодно.
Я иду спать в свою комнату. Я оставляю вас в вашей постели. Свет продолжает гореть. И потом очень скоро наступает восемь часов утра воскресенья 3 марта 1996 года.
***
Я тоже оставлю когда-нибудь этот мир, в котором живу без вас. Когда? Знаете ли вы, когда я умру? Да, это известно. Уже давно. И тем не менее нельзя думать об этом, можно думать только о жизни. Смерть — вещь слишком странная. Ее будто нет. Что же тогда есть?
Вот что я вижу в последние месяцы вашей жизни: вы выглядите все более усталой, вы устали и умственно, и физически. Усталость полностью завладевает вами, заставляет вас исчезнуть. Вы боретесь в первую очередь именно с ней, и вы боретесь с ней все меньше и меньше. И очень скоро усталость одерживает победу: жизнь здесь, со мной постепенно истаивает. Вы уходите очень медленно, но неостановимо. Я ничего не могу с этим поделать. Так все устроено.
Вы умираете не из-за болезни, вы умираете из-за того, что вы опустошены, из-за того, что слишком много смотрели на мир. Лицо Балтазаpa. Умираете оттого, что слишком много пили — виски, красное вино, белое вино, слишком много курили — слишком много пачек «Житан» без фильтра, оттого, что слишком часто любили — у вас было слишком много любовников, самых разных, вы слишком часто пытались любить, всепоглощающей любовью, самой смертельной, вы умираете от слишком сильного гнева на несправедливость всего мира, нестерпимую бедность — прокаженных Калькутты и богатство богачей. Вы жили при коммунизме до конца ваших дней. Эта иллюзия была вам необходима, вам было нужно верить, что однажды, завтра, today люди наконец-то будут относиться друг к другу так, как должны относиться. Как братья, которые любят друг друга. Однажды все забудут о деньгах, перестанут топтать друг друга, закон сильнейшего уйдет в прошлое — однажды все это будет кончено, презрения ни к кому больше не будет. Вы не можете решиться оставить мир таким, обреченным с самого его начала, так вы говорите.
Вы умерли, говорю я, оттого, что слишком много ели, вы никогда не обращали ни на что внимания, не умели жить, были всегда слишком мудрой, каждую секунду вам нужно было что-то придумывать, отстраняясь от того, что происходит в жизни и в книгах. Умерли оттого, что слишком много писали. После
