конце концов выставить ее перед классом полной дурой. Но теперь я подозревала, что мои вопросы прозвучат скучно, как все, что звучит в пустоте, а должно звучать среди заинтересованных собеседников. Девчонки в аквариумистике ничего не понимали, а из мальчишек в классе оставляли только скучного Ваню Корнева. Его родители нарочно просили учителей не снимать его с уроков, потому что он будет учиться дальше.
Где и на кого он собирался учиться, про это я стеснялась у него спросить, но с ним мне было все же проще сидеть за партой, чем с нашими девчонками, которые все как одна становились поразительно похожими на «бэшек».
Светлана Павловна раскрывала потрепанный учебник и говорила прочесть от сих до сих, а потом еще вот здесь и вот здесь прочесть — а это вам, так и быть, не надо.
В классе она выглядела сникшей. Ее тяготила невозможность взять в руки тяпку или лопату, или хотя бы меленькими движениями пальчиков начать просеивать семена. И при этом, конечно, чтобы все вертелись вокруг нее, чтобы задавать полуиспуганные вопросы — так или не так. А вместо этого все знали, что все идет, как надо. Узоры на ногтях делались с каждым днем все замысловатей, не только на руках, но и на ногах, в открытых босоножках — и это в разгар зимы! — и ацетоном теперь была пропитана вся наша школа, готовая вот-вот разверзнуть чрево свое гигантским бомбоубежищем.
Сидеть нос к носу с кем-то и молчать неловко. Чтобы хоть как-то поддержать разговор, я попыталась рассказать Светлане Павловне и Ване, как мы с отцом выводим новые раскраски рыб. Но тут Светлана Павловна махнула рукой и, уткнувшись в наш журнал, расплакалась. Она сказала, что ничего не понимает в генетике. И во многом другом, что мы проходим на ее уроках, тоже мало понимает. Она любит только сажать цветы. Когда в ее руки попадают новые незнакомые семена, ее руки уже сами знают, что делать с ними, а про все другое надо читать в книгах, а книг она в свое время мало прочла.
Читайте, пока не мешают, говорит она нам. Вырастете — не так-то простобудет читать книги.
В дурящем аромате ацетона она рассказывает дикие вещи.
Вроде того, что ее мама бросала книги в печку. И тетради заодно. Там были даже чужие конспекты, которые она брала на время. Вот стыдно-то было потом! Как отдавать?
А все из-за того, что когда Светлана Павловна стала без отрыва от завода учиться в институте, она перестала работать на станке. Ее перевели в другое место, где было — в одну смену. Но там платили меньше денег. И ее мама хотела, чтобы все шло, как прежде.
— Но вы же были уже взрослой! — сказала я. — Почему вы не могли делать, что сами захотите?
Светлана Павловна берет меня за руку мокрой рукой.
— Какое там! Ты слышь, она и с мужем-то меня развела, мамка… Он зашитый у меня, больше не пьет…
— Как — зашитый? — спрашиваю я.
Умный Ваня покровительственно отвечает:
— Ну, что непонятного-то? Завязать мужик решил! Вот и зашился…
— Зашился, зашился! — кивает учительница. — Приходит ко мне, плачет. И я плачу. А мамка ему: иди мол, отсюда. Нету другого у Светки, и тебя ей не надобно.
— А вы что сама говорите? — пытаюсь я прояснить ситуацию.
— А что она-то, — перебивает меня умный Ваня Корнев. — Что она скажет? Ты посмотри на нее. Только и остается плакать, когда мамка дома.
— Так она всегда дома, — вздыхает Светлана Павловна. — Лежит она у меня. Я почему так быстро на ноги встала? Нельзя так, чтобы две бабы в доме — и обе в лежку лежат. Кто за нами обеими ходить-то будет?
«Вы поправились, когда нашлись семена! — могла бы сказать я. — Те, что от английских лордов!»
И это было бы чистой правдой. Но, конечно, я ни за что не скажу это вслух!
Я спрашиваю:
— А почему вы не поедете отсюда в Англию?
Учительница теряется, и сразу видно, какая она уже старая — как будто все морщинки становятся глубже от удивления. Даже те, которых было вовсе незаметно.
— В Англию? Куда, зачем?
— Как — зачем? Выращивать цветы…
— Ты дура, что ли? — спрашивает Ваня Корнев. — Говорят тебе, мамка у нее здесь. Лежит. И муж тоже… Приходит. Значит, нужен он ей.
— Нужен? — спрашиваю я.
— Конечно, нужен! — говорит Ваня. — Организм-то требует мужика.
— Требует?
— А как по-твоему?
Вот тогда я и задумалась по-настоящему об отношениях полов. Запах ацетона приобрел новый глубокий смысл. Так же как и то, что у всех девчонок теперь танцует под кофточками, стоит только ускорить шаг. У одной меня фигура оставалась детской, но мама говорила, что всему свое время — и мое время тоже когда-нибудь придет.
Все вдруг приобрело смысл! И то, что один раз, когда я опоздала на уроки, в коридоре меня перехватил Генсаныч.
— Ты еще встречаешься с учителями? — спросил он.
Напуганная, что мне попадет за опоздание, я не поняла его:
— Встречаюсь… Каждый день… Я ведь учусь здесь еще…
— Твой папка не обрадуется, когда узнает, — сказал Генсаныч.
— О чем? — спросила я его. — Что я опоздала?
— Ну, да ты артистка! — ответил он. — Что будем делать?
Я попыталась шмыгнуть мимо него. Он крепко схватил меня за локоть.
— После уроков дождись меня за школой. Где теплица. Только в саму теплицу не заходи. Там эта ведьма старая…
Через пару дней он караулил возле пустой учительской, когда физичка на уроке послала меня за мелом.
— Что будем делать, Рыбка? — спросил он.
Я растерялась. Откуда он знает, что в классе меня называют Рыбкой? И потом — я удивилась, что должна что-то делать вместе с ним.
— Надо быть послушной девочкой, — сказал Генсаныч. — Ты смотри. А то ведь мамка с папкой не обрадуются, если к вам придут.
— Кто придет? — спросила я.
— Ну, кто? — неопределенно сказал Генсаныч. — Найдутся… Кстати, как у вас идет торговля? Я знаю, что вы продаете рыбок.
— Об этом все знают, — сказала я. — Но мы все больше для себя разводим. Ради интереса. А что-то продаем, люди берут… Но грабить нас нет смысла. У нас на самом деле одни только рыбки…
Так мама всегда говорит знакомым. А что — все правильно говорит.
Потом я слышала, как она спрашивала у отца:
— Я не понимаю, что им от нас нужно. У нас ведь только рыбки. Я не понимаю, почему людям могут помешать аквариумные рыбки.
Отец кивал на меня, и мама замолкала. Как-то я попыталась спросить, кому на самом деле мешают аквариумные рыбки. И папа сердито сказал маме:
— Я тебя предупреждал.
