Завезет куда-нибудь на БАМ, и будешь в балке куковать.
– А я б и в балок поехала. Здесь десять лет по общагам не слаще.
– Ладно. Пошла. К твоему-то подходить?
Алика вскинула на нее удивленные глаза. Подруга уже как бы официально признала за ней права на клиента. Она шла отрабатывать свой часовой обед, когда татарка обслуживала две территории – ее и свою. Алика отмахнулась. Господи, ну до чего же несправедливо устроен мир. Понравится мужик – обязательно или подлец, или дурак, или пьет. А может, и справедливо. Она вспомнила, как уезжала из дома. Долго копилось в ней это желание. Жизнь стала казаться пресной и никчемной не сразу. Было детство, когда она со своими сверстниками, не задумываясь о будущем, носилась, голоногая, по росистой траве, гоняла жеребят.
Ей, как мальчишке, отец подарил одного. Рос жеребенок, росла и она. Но жеребенок рос быстрее, и, когда ей исполнилось двенадцать, он уже превратился в прекрасного жеребца. Они дружили. А потом пьяный брат на спор с дружками оседлал его и погнал в соседний поселок за водкой, да погнал не по дороге, а напрямки. Ночью. И жеребец сломал обе передние, а брату ничего, синяки да шишки.
– Лучше бы ты себе шею сломал… Лучше бы вообще сдох, – сказала она брату при всех, и это было непозволительно.
Татары любят лошадей, но не до такой степени, чтобы желать ближнему родственнику смерти. С того дня Алика замкнулась и в собственной большой семья стала чем-то вроде отмеченной. Тем более что через месяц брат перевернулся на тракторе и действительно сломал шею. Ее стали сторониться. Она замкнулась еще больше. Как-то, через несколько лет, в соседний поселок приехал народный ансамбль из Казани. Она пошла в клуб. Сидела отдельно. Но когда увидела артистов и их выступление, когда увидела, как запросто они общаются между собой, как веселы и беспечны, сразу вспомнилось детство. Думала недолго.
Однажды утром, когда за детьми пришел школьный автобус, она молча собрала старенький чемодан брата, с которым тот вернулся из армии, и, не оглядываясь на младших сестер и братьев, села в него. Никто не сказал ей ни слова. Так она очутилась в Казани. Нашла филармонию. Спросила про ансамбль. Он оказался на гастролях в Москве. Дни культуры Татарской АССР. Ни у кого больше ничего не спрашивая, двинулась на вокзал.
И вот Москва… Теперь официантка с десятилетним стажем.
Алика выглянула в зал. Не для того, чтобы проверить толстуху.
Сибиряк уже отошел от похмелья. Ромео с возлюбленной давно исчезли. Их место занял какой-то командированный с портфелем.
Фаломеев не умел и не любил пить один. Он и теперь почти силком усадил за свой столик первого же понравившегося ему человека. Тот отказывался, пытался заказывать сам, но Алексей настоял на своем и потребовал шампанского. У командированного оказался свой коньяк. Тогда Фаломеев заказал еще и коньяку.
Говорил в основном Фаломеев. Он расписывал визави, как здорово жить у них в Нягани. Какое там лето, какая зима, охота и рыбалка, а в магазине все есть, и зарплату стали платить регулярно.
Командированный молчал. Запивал осетрину шампанским и даже не кивал.
Просто временами смотрел на Фаломеева и непонятно было – жалел? осуждал? изучал? Все что угодно, только не смеялся.
– А ты чего все молчишь?
Командированный пожал плечами. Фаломеев насупился было, но тут же его лицо просветлело.
– Когда есть что сказать, иные, вроде тебя, предпочитают молчать.
– Говори, говори, я сам не мастак, а вот слушать люблю, – сказал командированный.
– Специфика, что ль, такая?
Командированный вновь пожал плечами.
– А знаешь, где любят меньше говорить, а больше слушать?
Командированный вопросительно поднял брови.
– В ГБ… В ментуре. Ты не мент, случайно?
– Случайно не мент…
Ответа сибиряк не слышал. Просто на секунду из мира пропали все звуки. Все люди пропали, вообще все, кроме – НЕЕ.
Как удар молнии. Сухая гроза. Только мгновенный смерч в голове и гром среди ясного неба. И не говорите Фаломееву, что так не бывает. До сего дня, до этой минуты, до этой секунды он сам всем говорил, что так не бывает. Фаломеев мгновенно протрезвел, и по коже пробежали мурашки. Вспотели ладони и нервно затряслись пальцы. Фаломеев удивленно посмотрел на свои руки, смявшие салфетку до побеления костяшек, и удивился самому себе… Вот это да…
Вошедшая дама, а сибиряк не сомневался в ее статусе – именно дама, оглянулась по сторонам, выбрала столик у окна в углу и направилась туда. О, как она шла! Фаломеев не знал, как называется эта походка (от бедра), название его не интересовало. Он почему-то покраснел, испугавшись собственных мыслей.
Пощупал карман, хотя всю жизнь подозревал, что таких женщин не купишь ни за какие деньги. Бедняга. Безусловно такие женщины есть. Их просто не может не быть. Но наверняка для Фаломеева они показались бы не так ошеломляюще красивы.
"Я вот сейчас подумала – это я продолжаю свои рассуждения о вокзале, – а почему бы нам не обратиться к классикам. Цитирую Даля: «Воксалъ (вокзалъ), английское слово (Vauxhall), сборная палата, зала для гульбищ, на сходбище, где обычно бывает музыка. Железнодорожный путевой двор, дебаркадер – красивое слово, дебаркадер, вслушайтесь, – строение, где собираются пассажиры для отъезда. Ну разве не поэтично? Гульбище!»
– Точно, гульбище, – удивленно улыбнулся Фаломеев.
Это слово удивительно совпадало с его ощущениями.
Итак, он похлопал себя по карману. Деньги еще были. Не так много, как три дня назад, но солидно. Лотом он вспомнил еще о пачке, зашитой в обивку чемодана, и на него снизошло спокойствие.
Глава 26
ТИМОШЕВСКИЙ
– Вас понял. А с кем согласовывать? Чем больше людей мы поставим в известность, тем меньше у нас шансов на успех. Хотя, может, вы и правы, товарищ Саперов, я постараюсь. Подтяну лучшие силы. Только вы писульку перешлите.
Знаете, я сам давно хотел, но инициатива у нас частенько наказуема. А так бумажка все-таки. Добро? Ну и ладушки…
Тимошевский положил трубку и крепко задумался. Было о чем. Ага, вон какая каша, стало быть, заваривается. Саперов катит на Ларина. Это не иначе из-за сынка. Что-то они там не поделили. Ларинская дочка-то с сынком вась-вась. Или уже нет? Ладно, разберемся.
Эти тоже… Совсем распоясались.
Тимошевский не любил принимать решения посуху. Открыл сейф. Достал дорогой коньячок – это была слабость Николая Павловича – хороший коньяк. Там же, в подарочном ящичке, обшитом сафьяном, две рюмочки коньячные в специальных углублениях. Над ними крышечка, а на крышечке миниатюрный пастушок с собачкой.
Когда одну рюмочку вытаскиваешь, взводится пружинка. Вторая запускает механизм барабана внутри ящичка, и тоненьким ручейком льется мелодия под коньячок:
«Выпьем на пару мы, выпьем на пару мы, выпьем на пару мы, на посошок». Таким образом, когда Николай Павлович пил с кем-то, всякий раз в кабинете тренькало.
Тимошевский вдруг подумал, что давненько не тренькало. Один стал попивать. А это – симптом.
Но симптомы симптомами, а две рюмочки пропустил и взялся за телефон. Кое с кем обговорил ситуацию. Успокоил. Ничего. Этих возьмем, через неделю другие придут. Свято место пусто не бывает. Да и надо было уже как-то проявить себя, а то вагонных кидал брали аж полтора года назад.
Таким образом была решена судьба трех десятков человек, которые жили перепродажей билетов на поезда дальнего следования, – жучки.
Николаю Павловичу снова пришлось взяться за телефон. В течение двадцати минут он обзванивал самых верных и крепких сотрудников и, спутав их собственные планы, вызывал на работу. Потом он встал,
