Вторая осада Трои

До специалистов донеслось лишь «не понимают» и «убедить». После чего их вывели из машин и поставили неподалеку под конвоем солдат.

Оба мужественно приготовились к пытке холодом, про себя решая: на какой скорой минуте придется сдаться, чтобы не доводить дело до простуды. Или чего худшего — после оттирания снегом и так першило в горле. И там, где оттирали, до сих пор ощущался сильный дискомфорт. С подозрением на онемение.

Плохо же они знали генералов. Военачальники умели бороться с непослушанием быстро и радикально, не дожидаясь естественного дозревания бунтовщика до осознания своей вины. Для этого у них было два проверенных способа: припугнуть и наказать. Которые успешно объединялись в один: наказать, чтобы припугнуть.

К нему-то они и прибегли. Жотов — традиционным образом, а вот Мотнёв, как более искушенный в таких вопросах, решил сделать поправку на ориентацию взбунтовавшегося поганца.

Получилось в итоге у обоих. Хотя и не без неожиданностей.

Для устрашения Гламурова после недолгого совещания был выбран прапорщик Скулов. Полтора года назад он прославился тем, что голыми руками нокаутировал двух настоящих медведей. Косолапые хотели забраться в его «ниссан», припаркованный в укромном месте у части, а прапорщик, заховавший перед тем в багажнике излишки солдатской еды и решивший туда еще кой-чего добавить, их застукал. В переносном, а потом и в прямом смысле. И успел сфотографироваться на фоне их туш, прежде чем те ожили и с обиженным ревом сбежали.

Посланный из штаба офицер объяснил Скулову задачу и издали указал на цель. Цель выглядела несерьезно. Тем не менее прапорщик зачем-то взял с собой саперную лопатку — может, как намек на то, что способен не только как следует любого отделать, но и тут же оставшееся порубить и закопать.

Когда Гламуров увидел приближающееся враскорячку квадратное нечто, рассмотрел в подробностях лапы, подбрасывающие лопатку и оглаживающие любовно ее черенок, разглядел странный блеск в глазах, — то почему-то совсем не испугался. Напротив, весь засмущался, заиграл телом, заворошил отставленной ножкой снег — и томно сказал: «Я согласен».

Для устрашения Нарциссова была призвана прапорщик Куделина. Тоже на вид весьма могучая. Богатая телом так избыточно, что хватало его и на родное подразделение, включая рядовой состав, и на соседнее. Из-за этого ее трижды пытались демобилизовать — и всякий раз приходилось останавливаться: мятеж был никому не нужен.

По всей видимости, опытному взгляду даже издалека нетрудно было все это разглядеть, потому что Нарциссов, едва увидев ее фигуру, аж выплескивающуюся из обмундирования и маскхалата, и заподозрив, что фигура эта валко движется по опушке не просто так, на предмет погулять и собрать для генеральского самовара шишки, а имея целью его драгоценное тело, уже начал стремительно бледнеть и вырываться. А когда Куделина подошла, быстро обстреляла глазами конвой и, облизнувшись, плотоядно вперилась в него одного, поглаживая свои обширные бедра, — вдруг всхлипнул, закатил глаза и обмяк в обмороке.

Приводили его в чувство долго. Сначала хлопали по белым щекам и терли их снегом, на что щеки реагировали — стали розоветь, — а вот сознание ни в какую. Затем Куделина затеяла делать ему искусственное дыхание по системе «рот в рот», хотя с этим у Нарциссова было все в порядке — дышал сам. Тем не менее кое-какая реакция пошла — правда, не до конца: вроде бы он и начинал приходить в себя, но, едва осознав, что и кто с ним делает, тут же проваливался в спасительное беспамятство обратно.

Наконец кто-то догадался отстранить прапорщицу, заменив ее пузырьком с нашатырем. Нарциссов зашевелился, приоткрыл один глаз, с ужасом глянул на Куделину — и согласился. Однако времени на все эти процедуры ушло так много, что весь выигрыш, добытый группой захвата, был потерян.

В итоге оба исправившихся специалиста во второй раз предстали перед генеральскими очами практически одновременно. И решали поставленную боевую задачу почти синхронно. Соответственно, и решили одинаково.

Совпадение во времени было здесь, разумеется, ни при чем — они столько лет дружили, а потом и жили вместе, что и после расставания продолжали мыслить в одном направлении. В городе знали, что если обратиться, к примеру, к Нарциссову, и его креатив тебя не устроит, то идти к Гламурову бесполезно — тот предложит ровно то же самое. И наоборот — если обратиться сначала к Гламурову. Поэтому неудивительно, что и здесь они выдали полководцам один рецепт. Простой, как все гениальное.

— Соловей! — после недолгих, но напряженных размышлений воскликнули они. — Да, должен петь соловей!

И снисходительно пояснили лупающему глазами офицерству, какое выдающееся значение имеет эта скромная, невзрачная на вид птаха в деле любви. Рассказали, как она доносит своим пением до женских сердец зов мужской страсти и пробуждает в них ответное томление, как настраивает женщин на самый романтический лад. Поведали, что признание в любви под соловьиные трели — это стопроцентная гарантия успеха. Сходу придумали — и сами поверили в это, — что пению соловья с трепетом внимает любая женщина, в том числе отроду глухая и будучи при смерти. Что оно буквально гипнотизирует слабый пол, делая его совсем слабым и на все согласным. Готовым пасть, как перезревший плод, к любым мужским ногам, даже…

Тут они вовремя осеклись, не стали эту мысль продолжать. Хотя скептические взгляды, брошенные ими на полководцев, сделали ее и так предельно ясной. Для всех, кроме самих полководцев. «А с другой стороны, — дружно подумали спецы, — Сёма тоже был еще тот красавец, а ничего же, как-то у них сладилось. Может, она как раз на пожилых и ведется?  Единственное — бурбоном таким он точно не был…» И процитировали вдруг всплывшее из глубин памяти начало стихотворения «Шепот, робкое дыханье…» — приписав его, правда, Пушкину. А в завершение напели кусок песни «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» — как наиболее близкой аудитории. Одним словом, пропиарили свой проект по полной.

Генералам понравилось. Просто, ясно и доступно. Без всякой заумной мерехлюндии. Сугубо конкретно — соловей. Певчая такая птица. Закамуфлированная под воробья. При этом в нужный момент способная внести смятение в стан противника, деморализовать его и сделать легкой добычей для победителя. Особенно их убедила знакомая песня, под которую — в исполнении дважды краснознаменного академического ансамбля песни и пляски Российской армии имени А.В. Александрова — они любили, выпив, мужественно пригорюниться. Как бы вспоминая о тяжелых сражениях, испытаниях и потерях.

— Да, — дружно сказал они, — согласен, я тоже об этом думал.

А на робкое замечание парочки капитанов — по одному в каждом штабе (в семье же, даже самой надежной, армейской, не без урода!) — о том, что для соловьев сейчас вроде бы не совсем сезон, они ведь на зиму, кажется, улетают и сейчас должны зимовать где-то в теплых краях, типа даже в Африке, — генералы раздраженно ответили:

— Будем умничать или выполнять? Все, может, и улетели, как трусы, а один, самый стойкий, остался! Настоящий русский соловей — не павлин заморский! Чё здесь непонятно?

От дальнейшего разноса и неминуемого остракизма капитанов спасли сигналы тревоги. Это диверсионные группы наконец-то зашли в тыл противникам, где и наткнулись на выставленные боевые посты.

Завязались рукопашные бои — обе стороны имели приказ без команды огонь не открывать, чтобы не демаскировать себя раньше времени перед обитателями поместья. Поэтому сражались больше прикладами. Хотя кое у кого мелькали и штык-ножи.

Диверсионные группы рассчитывали на эффект неожиданности, и поначалу их расчет оправдался — боевые посты были смяты и разбиты, группы уже приближались к своим целям, оставалось совсем немного и…

И тут противник ввел в бой резервы. Они ударили в лоб, стали заходить с тыла и зажимать с флангов, реализуя свой численный перевес и методично вырубая напавших одного за другим.

Наступления захлебнулись. Оба отряда завязли во вражеской обороне, не в силах ее прорвать и атаковать дальше, затем попятились, попытались перегруппироваться для отхода… да было поздно —