горючее…
Когда дверь за Журавлевым захлопывается. Штыков кивает ему вслед:
— Люблю таких… Пробьет кольцевую дорогу. Один останется — возьмет лопату и будет шуровать.
Поныне с благодарностью вспоминаю я тогдашнюю инициативу Алексея Егоровича, его умение собрать весь политотдел в кулак и бить, бить, бить.
Кольцевая дорога решала проблему снабжения войск, находившихся уже в районе сосредоточения. Но не все части успели подтянуться.
Приходили телеграммы из-под Торжка, из-под Калинина, чуть ли не из-под Москвы: стоим без горючего и продовольствия, ждем указаний.
Требовались, конечно, не указания, а именно горючее и продовольствие. Но как их подбросишь за многие сотни километров?
Куда сунешься? Хозин, Катуков, штабы группы и армии заняты разработкой операции. Снабженцы сами взывают о помощи. Фронт отмахивается: вы самостоятельная группа, ну и действуйте.
Когда все обычные в таких случаях тропки исхожены, обычные проклятия произнесены, Штыков поднимается над столом, берет трубку ВЧ.
— Других путей не остается… И вызывает Центральный Комитет партии. В самых исключительных и отчаянных случаях прибегали мы к помощи ЦК и немедленно получали ее. Строптивый интендант из «не нашего» фронта больше не делит на своих и чужих. Сразу появившийся автобат подвозит бензин, хлеб, концентраты. Совсем было отчаявшийся командир возбужденно телеграфирует: «Получил три заправки, продуктов на семь суток. Продолжаю марш».
Но случалось, части застревали где-то неподалеку. Кончилось горючее, съеден НЗ, дорогу перемело. Положение как на необитаемом острове.
После долгих колебаний мы с Катуковым решили посылать танки с волокушами. Кухни, и те цепляли за танки, чтобы поддержать проголодавшихся, мерзнущих в открытом поле или заснеженном лесу людей. И тут новая напасть. Рывшаяся в штабных бумагах комиссия узнала о нашем решении.
— Вам известно, что подобное использование боевой техники категорически запрещено? — спрашивает комиссия нас с Катуковым.
— Известно, — отвечаем мы.
— Как вы смели умышленно пойти на нарушение инструкции номер?..спрашивает комиссия. — Подпишите акт.
Акт пестрит страшными словами: «самоуправство», «пагубное решение», «подрыв боеспособности».
Председатель комиссии прикладывает руку к виску, вежливо прощается и с гордым сознанием исполненного долга (зло пресечено в корне!) вылетает в Москву. Катуков хмуро чешет затылок:
— Влетит по первое число.
— Проще простого, — соглашаюсь я, — отдерут в назидание внукам и правнукам нашим.
Но мрачные предчувствия не оправдались. Через два дня позвонил командующий бронетанковыми войсками генерал-полковник Федоренко:
— Вы, может, на танках и туда отправитесь, куда сам царь пешком ходит? Объясните-ка.
Катуков доложил обстановку и замолчал, сосредоточенно прижав к уху трубку. По его лицу ничего нельзя было понять. А на моем он, видимо, прочитал тревожное недоумение и сжалился, поманил пальцем, на пару секунд поднес трубку. Я услышал увлеченную брань командующего.
— Нас? — одними губами спросил я.
— Комиссию! — весело подмигнул Катуков. Но приезжали на командный пункт представители и поавторитетнее. Претензии у них были куда более обоснованные.
Появлению маршала Жукова предшествовала волна нервозности. Оперативники сбились с ног. Они знали беспощадную требовательность маршала Жукова и чувствовали свою уязвимость. Начальник штаба армии генерал Дронов, посвященный в тайны руководства общевойсковыми соединениями, с танками дела почти не имел. А тут не просто танки, а огромное войсковое объединение, впервые создавшееся в Советской Армии. Да еще совместная операция с воздушными десантами.
Когда я заходил в увешанную схемами, таблицами и картами избу Дронова, то в глазах его видел усталое отчаяние и смиренную просьбу: «Если ты не можешь ничем помочь, уходи скорее».
Помочь я, конечно, не мог и осторожно уходил, стараясь не задеть за разложенные по всем табуретам и подоконникам бумаги.
Катуков, будучи человеком от природы не способным предаваться длительному унынию, держался бодрее: он все повторял поговорку о горшках, которые не боги обжигают. Но насчет того, что армейский приказ вроде корпусного, только пунктов побольше, — уже помалкивал.
Маршал Жуков, назначенный представителем Ставки, приехал мрачный, раздраженный. Он видел на дорогах застрявшие машины, черных от копоти и масла водителей, по двое суток ежившихся у костров, снежные заносы, пробки. Он знал о незаводящихся моторах, о нехватке горючего, об отсутствии запасных частей, о недоедании и обморожениях.
Молча выслушивал доклады; тяжело всматриваясь в лицо говорившего.
Мы чувствовали: завтра, на совещании, быть грозе. И не ошиблись.
В школьном спортивном зале, заднюю стену которого занимала шведская лестница с поломанными перекладинами, собралось командование Северо-Западного фронта, частей, обложивших Демянское логово гитлеровцев, и свежих войск, подтянутых для прорыва и его развития.
— …Полтора года сидим и местность толком не знаем! О коммуникациях как следует не позаботились! — массивный, раздвоенный посредине подбородок маршала как бы припечатывал каждое слово. — Штаб фронта в двух сотнях километров от войск, штаб армии — в шестидесяти, от штаба дивизии, чтобы дойти до передовой, чуть не целый день нужен… К наступлению готовимся, а сами больше в тыл глядим, глаза на заднице держим… В районе Дно — партизанский край, а связи с ним не имеем, данных от него не получаем… О противнике что известно? Что в газетах пишут: «Пленный обер-ефрейтор показал…»
После Жуковского разноса наступила гнетущая тишина. Вдруг поднялся во весь свой великанский рост прибывший с ним маршал артиллерии Воронов и как ни в чем не бывало предложил:
— Товарищу Дронову пособить надо. Я поработаю с ним.
Это была разрядка. Жуков глянул на Воронова и сдержанно усмехнулся:
— Помочь так помочь. А Хозин пусть с Катуковым посидит… С завтрашнего дня в ваше, Катуков, распоряжение поступает полк У-2. Используйте для связи с частями. Какую еще от меня помощь хотите?
— Дронова надо бы заменить, — произнес Катуков, — общевойсковик он, не тянет танкового штаба.
— Кто на примете?
— Генерал Шалин — начальник штаба соседней армии.
— Шалин тоже общевойсковик.
— Так-то — Шалин…
Жуков больше ни о чем не спрашивал, достал сунутый было в карман блокнот, написал на листке несколько слов и передал его моментально исчезнувшему адъютанту.
А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.
Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.
Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на «нашу» постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть — Подгорбунский.
— Пустите! — крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.
В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:
