Часовой кого-то не хотел пустить. Из щели потянуло ночной прохладой.
— Кого принесло? — недовольно крикнул Катуков. И, услышав голос начальника разведки Соболева, сразу же скомандовал киномеханику:
— Кончай крутить, Гаврила. Давай свет.
— Частью сил противник перешел в наступление, — с обычной невозмутимостью докладывал Соболев. — Сбил боевое охранение, на некоторых участках подошел к первой полосе…
— Началось, товарищи, — подытожил Катуков. — Всех прошу на свои места.
Мы вышли на улицу. Передовая была озарена мерцающими сполохами. Наша артиллерия вела дуэль с батареями противника.
Перед рассветом канонада вспыхнула с новой силой. В нее влился гул самолетов, далекое уханье бомб. Артиллерия и авиация Воронежского фронта навалились на изготовившиеся к броску вражеские войска.
Контрбатарейная стрельба заметно ослабила первый массированный натиск немцев. А вот наша авиация с контрударом по вражеским аэродромам несколько запоздала. Гитлеровские пикирующие бомбардировщики и истребители уже поднялись в воздух, наполнив его рычанием моторов, пронзительным свистом падающих бомб.
В едва наметившиеся проходы яростно устремлялся упругий танковый клин. На него-то и делал имперский штаб основную ставку. 7 июля танки, вспоров нашу оборону на всю глубину, должны были в Курске встретиться с «тиграми», «пантерами», «фердинандами», подошедшими от Орла.
По полю, не разбирая дорог, мы с Катуковым мчались на командный пункт 6-й армии в надежде узнать обстановку, выяснить судьбу двух наших артиллерийских полков и бригады Бурды. Мелькали переплетения траншей, укрытия для танков, молчащие еще батареи. И всюду сновали люди, поднятые на ноги проснувшейся войной.
За последние месяцы все-таки отвыкли от боев. Земляные работы, занятия, дневальства, конечно, утомительны. Но, как это ни тяжело, ты не находишься все время под угрозой смерти. Случайные, редкие бомбы — не в счет.
Привыкаешь к размеренному распорядку: час обеда и час прихода почтальона, час занятий и — худо ли бедно — часов шесть, а то и более сна. Солдат знает свою землянку, свое место на нарах, даже впотьмах узнает по походке своих командиров. У него привычный круг товарищей. Одних полюбил, других невзлюбил. Но они уже «свои», никуда от них не денешься.
И вот пришел конец всему этому. Люди возятся у машин, протирают винтовки, снаряжают ленты, диски и прислушиваются, тревожно всматриваются в затянутую дымом и пылью даль. Оттуда двигается темная сила, под воздействием которой полетит в тартарары твоя землянка и только щепки останутся от нар.
До чего же дорого становится в такой момент все, что связано с твоей жизнью…
Командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Чистякова мы застали за завтраком. Вернее, завтрак уже подходил к концу, и генерал, прихлебывая чай, отдавал приказания. Многочисленные тарелки и миски свидетельствовали о том, что дородный, любивший покушать командарм не изменил своему обыкновению. Это действовало успокоительно на окружающих. Чистяков сокрушался из-за нашего опоздания к завтраку и приказал ординарцу снова накрывать на стол: «Надо же покормить братьев-танкистов».
— А что вам еще делать, как не продукт переводить! Во втором эшелоне, как у Христа за пазухой, — рассуждал генерал. — Вчера на сон грядущий дали мы немцам, сегодня тоже подъемчик им неплохой устроили. Сотен семь танков, считай, как не бывало. И сейчас артиллерия работает — снаряды не экономим…
На столе появились куски холодной баранины, яичница, запотевший графинчик, тонко нарезанный белый хлеб — щедрые дары чистяковского гостеприимства.
— Я бы на месте Николая Кирилловича сейчас соображал насчет того, как бы еще один дом отдыха открыть, — посмеивался командующий.
И неожиданно смолк, насторожился. Размеренный гул нарушили близкие разрывы. На рысях промчалась артиллерийская упряжка. Над яблонями, в которых завтракал командарм, медленно расплывалось пристрелочное облачко шрапнели.
Тревога вдруг овладела людьми.
Широкое улыбчивое лицо генерала стало холодным, твердым. Глубокие морщины, выглядевшие только что доб- рыми и мягкими, обрели жесткость. Он уже не замечал ни стола с едой, ни нас.
Помощник начальника штаба докладывал торопливо и неуверенно. Да, противник, видимо, прорвался большими силами. Какими — еще не известно. Из дивизий противоречивые сведения. Доносят о сотнях танков и самолетов…
Мы с Михаилом Ефимовичем понимающе переглянулись. Нужно было немедля ехать в свои войска.
— Да, с домом отдыха, пожалуй, придется повременить, — бросил, прощаясь, Чистяков.
Огневые позиции артиллерии оказались ближе, чем можно было предположить. Пушки стояли в пшенице, скрытые от постороннего взгляда ее невысокой стеной.
Бинокль ни к чему. Немецкие танки видны простым глазом. Они текут прерывистой широкой лентой. Края ее стремятся поглотить все новую и новую площадь. Левый фланг колонны подмял густой орешник, передовые машины словно в нерешительности остановились на открытом месте. Черные разрывы наползли на них, скрутили тугими жгутами дыма.
Стволы иптаповских пушек распластались над землей. Пламя едва не касается склонившихся колосьев.
Полк бьется менее часа, а треть орудий уже выведена из строя. Поредели расчеты. Потери не столько от танков, сколько от авиации.
Небо в безраздельной власти немецких пикирующих бомбардировщиков. Они то летают друг за другом по замкнутому кольцу, то вытягиваются вереницей. Потом снова вертятся в хороводе, поочередно сбрасывая бомбы. Десятки таких хороводов кружат в небе. И снизу к ним вздымаются столбы земли и пламени, летят куски лафетов, бревна…
Незадолго до нас командир артполка майор Котенко пытался проскочить на огневые на машине. Остов этой машины догорает теперь на поле. Неизвестно как уцелевший майор все же добрался до орудий и сейчас работает в расчете. Никого не осталось на наблюдательных пунктах — да и что там делать, если полк ведет бой прямой наводкой. Многие командиры батарей и взводов тоже действуют за выбывших из строя наводчиков и заряжающих.
Дым, пыль, гарь… Навстречу потоку иптаповского огня и металла устремляется поток огня и металла, выброшенного немецкими танками и немецкой артиллерией. Гудящее пламя и свистящие осколки безбрежным морем заливают все вокруг. Человек в нем кажется слабым и недолговечным, как мотылек у свечи…
Мы лежим в глубокой воронке. Вывороченная земля уже высохла, стала серой. При близких взрывах комки ее скатываются к нам.
По выжженной полосе ползет кто-то в нашу сторону. Ползет медленно, замирая, прячась в окопы. Когда до ползущего остается метров семьдесят. Балыков, не спрашивая моего разрешения, молча выскакивает из нашей воронки и короткими перебежками устремляется вперед. Он чтото втолковывает ползущему офицеру, но тот не соглашается, отрицательно качает головой. Тогда Балыков хватает офицера, бросает себе на плечо и опрометью мчится назад.
Задыхаясь, он вместе с ношей плюхается в воронку. Гимнастерка, брюки, сапоги у обоих в крови. У лейтенанта рана в бедре и перебито запястье левой руки. Здоровой рукой он держит раненую и нежно, как ребенка, прижимает к груди, по которой течет и течет кровь. Она смешивается с кровью, сочащейся из порванных на боку брюк. Земля вокруг лейтенанта темнеет.
Пока делают перевязку, лейтенант, поминутно теряя нить, рассказывает о бое. Он — адъютант командира полка майора Котенко. После того как «виллис» был разбит, а раненный в голову шофер умер, он вместе с командиром пробрался на огневые. Здесь стоял взвод лейтенанта Юрпалова. А Юрпалов этот был прежде адъютантом у Котенко, но отпросился в строй. Майор его любит, как сына. Но все-таки отпустил. Сегодня у Юрпалова день рождения.
