Катуков и Чистяков рассчитывали сменить НП следующим вечером. Но случилось иначе.
В полдень, не различая ступенек, в блиндаж ввалился незнакомый капитан с авиационными погонами. Я принял его за представителя воздушной армии и указал глазами на Михаила Ефимовича:
— Вам, наверно, к генералу Катукову.
— Мне все равно к кому… только побыстрее. По скулам бледного лица капитана струился пот. Он вытирал его потемневшим рукавом, но пот выступал снова.
— Блиндаж заминирован! — выкрикнул капитан. На наблюдательном пункте стало тихо, все смотрели на капитана:
— Да, да, этот блиндаж. Мы подложили фугас, когда уходили… с часовым механизмом.
Землянка опустела. Перед выходом Хрущев сказал капитану:
— Не настаиваю на разминировании. Энпэ, на худой конец, можно сменить. Вы так или иначе свой долг выполнили. Спасибо вам.
— Нет, товарищ член Военного совета, — возразил тот, — пока не разминирую, не будет покоя…
Фугас был извлечен. До взрыва оставалось двадцать часов. А мы собирались менять НП более чем через сутки.
Но возвращаться в блиндаж не пришлось. Пока капитан, разбросав нары, извлекал взрывчатку, войска наши сломили немецкую оборону и погнали вражеские танки. Наступил час менять наблюдательный пункт.
24 июля фронт замер на рубеже, с которого 5 июля начались бои. Замер, затих. Солдаты Чистякова вернулись в свои полуразвалившиеся окопы.
Есть в армейском обиходе такое слово — «разбор». Во время боев его не произносят, а едва пауза, услышишь десятки раз на день: «Полковник проводит разбор», «В штабе разбор», «Командиры заняты разбором».
— Мало выиграть бой, — наставлял Ватутин, — надо еще понять, почему выиграл. Тогда можно обеспечить новую победу.
Он приехал к нам, чтобы разобрать действия армии на первом этапе Курской операции. Это был неторопливый, обстоятельный разговор о каждом дне, о каждом бое, особенно — о каждом промахе. Память и карты восстанавливали обстановку, оживляли недавно минувшее. Снова вели огонь орудия, шли в атаку танки и пехотинцы… Но теперь уже было совершенно ясно, когда они били по целям, а когда — в белый свет, когда атаки были подготовлены, своевременны, а когда… Ну, да что говорить… Любой командир корпуса и бригады мог увидеть себя со стороны. И зрелище это не всегда доставляло ему удовольствие.
Однако, окончив разбор, Ватутин сказал:
— В целом 1-я танковая армия поставленную задачу выполнила. В тяжелых боях сорвала замысел гитлеровского командования. Военный совет фронта считает, что танковая армия и ее корпуса заслужили звание гвардии. Материал представляется наркому…
Перед Ватутиным блокнот. На раскрытой странице фиолетовый столбец цифр. В двадцатидневных боях армия потеряла около половины танков. Велики потери в личном составе.
— Вы надеетесь на пополнение, — не то спрашивает, не то утверждает Ватутин. — Пополнения не будет. Ни одной машины, ни одного человека. Таково решение Ставки.
Он опустил на стол сильные руки с чуть припухшими пальцами и замолчал, давая нам возможность собраться с мыслями. Наступать, имея половину танков и обезлюдевшие батальоны?..
Ватутин переводит глаза с одного командира на другого. Все сидят притихшие, сосредоточенные.
— Думается мне, — снова заговорил командующий, — Ставка не могла, не имела возможности решить иначе. Сегодня резервы, людские и материальные, — одна из труднейших проблем. Под Курск, вы и сами видите, брошены гигантские силы. Они выполнили первую часть задачи, сорвали к чертовой матери германский замысел. Но новая территория, население, хлебные края Украины еще не освобождены. И металлургический юг еще у гитлеровцев. Напоминаю вам, товарищи командиры, об этом, чтобы вы искали резервы у себя, чтобы лучше берегли людей и технику…
Но какие резервы у танковой армии? Она не выплавляет металл и не собирает машины, не проводит мобилизацию, не комплектует запасные и маршевые роты, полки. Это, конечно, так. Но поля, где шли бои, они у нас. Танки с порванными гусеницами, пробитыми бортами, заклиненными башнями, поврежденными моторами стоят здесь, под боком. Протяни руку, приложи ее — не воскресишь ли остывшую сталь? Из двух, трех, пусть четырех машин — одна, и то благо.
Внутренний людской резерв армии — госпитали, команды выздоравливающих. В стрелковые части возвращаются легко раненные. Но среди танкистов такие ранения нечасты. В танк пуля или минный осколок не залетит. Танкиста стукнет так стукнет, обожжет так обожжет.
Механики-водители, башенные стрелки, командиры экипажей не задерживались в армейских госпиталях, эвакуировались в тыл. Ждать их возвращения долго. Да и не всегда, далеко не всегда выздоровевший танкист вернется в свою часть.
Врачи из лучших побуждений направляли раненых танкистов в эвакогоспитали и тогда, когда в этом не было особой нужды. Почему? Да потому, во-первых, что ранения в танке имеют свои особенности и не легко поддаются лечению. А во-вторых, стремились быстрее освободить носилки и койки для все прибывающих раненых и, составляя «Карточку передового района», не задумывались над тем, кто перед ними — механик- водитель или автоматчик.
Глупо было упрекать за это медиков. Тем более что и Военный совет прежде не предъявлял к ним подобных требований. Но теперь выходило, что и врачам танковой армии надо учиться и доучиваться.
3 августа на рассвете — утро было тихое, мирное, из оврагов тягуче плыл растворяющийся туман — грянули дивизионы «катюш». Их залпы подхватила артиллерия всех калибров — от бээмовской до полковой.
Три часа наши батареи и самолеты взрыхляли утонувшую в тревожном дыму землю, перемешивали ее с кусками бетона, бревен, железной арматуры и вражеских тел. Тем временем танки подошли к самому переднему краю.
И солдаты, занятые в окопах нехитрыми приготовлениями к атаке, облегченно вздохнули: значит, командиры говорили правду насчет танков…
Бурными потоками стекались к переднему краю нашей обороны боевые машины свежей танковой армии Ротмистрова. Недолго задерживались тут и, словно набрав воздуху в свои стальные легкие, опять устремлялись вперед.
Вероятно, только танкист, да к тому же начавший воевать летом сорок первого года, поймет чувства, охватившие в эту минуту меня, Катукова, Гетмана. Мы стояли, выпрямившись, в окопе и смотрели, жадно смотрели на обгонявшие одна другую «тридцатьчетверки», на эскадрильи молниеподобных штурмовиков, на величественно распластавших в небе крылья бомбардировщиков Но я скажу неправду, если умолчу о беспокойстве, которое не могла отогнать даже эта радость.
На исходном рубеже, слов нет, собран кулак, способный разнести в щепы вражескую оборону. Но потом, в прорыве, кулак станет растопыренной пятерней каж- дый палец сам по себе. И тогда наши поредевшие корпуса, наши обезлюдевшие бригады окажутся в трудном положении.
Мы ничего не говорили, но каждый понимал мысли других.
— Где наша не пропадала, — произнес наконец Катуков, — где только нас Гитлер хоронить не собирался!.. Пошли, а то отстанем.
Он по-юношески легко выпрыгнул из окопа. И в рост, твердо, будто на плацу, направился к своему танку.
Гитлеровцы ждали чего угодно, только не нашего наступления. Их штабы не допускали и мысли о том, что русские части после кровавых, изнурительных боев под Обоянью способны атаковать давнюю, хорошо укрепленную оборону. Этот рубеж немцы готовили чуть не с зимы. Огневых точек, минных полей, проволочных заграждений и спиралей Бруно здесь было, наверно, не меньше, чем на пресловутом «атлантическом валу», которым геббельсовская пропаганда стращала наших неторопливых союзников… Но при самой предусмотрительной подготовке гитлеровцы то и дело попадали впросак. И в крупном, и в мелочах. Их губила неспособность здраво сопоставлять силы — свои и противника, трезво смотреть вперед. Они слишком легко поддавались гипнозу собственных хвастливых фраз.
Штаб генерал-полковника Готта именно в ночь на 3 августа назначил смену частей переднего
