Среди ожидавших приема мне бросился в глаза совсем юный лейтенант сероглазый, пухлогубый, наивно курносый. Лейтенант, как и остальные, дымил махоркой, сплевывал на траву. Как и остальные, он заметно волновался.
Глядя на него, я подумал: «А не рано ли тебе, паренек, в партию? Больно зелен ты».
Но вот Данилюк объявил, что с первым вопросом покончено, и лейтенант отбросил цигарку, глубоко вздохнул, вскочил на ноги. Он-то и оказался Духовым.
Напрасно я предостерегал Данилюка. У него все было продумано. Мягко, терпеливо он подводил лейтенанта к оценке собственных действий:
— Ты, товарищ Духов, не спеши, не оправдывайся. Мы тебя не на суд вызвали, а на откровенный партийный разговор. Чуешь?
Духов кивнул головой.
— Припирать тебя к стенке, уличать не собираемся, — продолжал Данилюк. Худого ты ничего не совершил. Но и хорошего за тобой не числится. О том и речь.
Однако Духов все же не совсем мог взять в толк, о чем речь. Тем более что ему мешал один из членов партбюро, лейтенант с запавшими щеками и розовым шрамом на подбородке.
— Почему за чужими спинами прячешься? — настойчиво повторил лейтенант. — На чужом горбу в Берлин приехать хочешь?
Данилюк старался сдержать разбушевавшегося лейтенанта.
— Ты насчет Берлина не шуми. Да и насчет горба тоже зря, — досадливо морщился он. — Товарищ Духов, я твой танк сегодня смотрел. Ни одной царапинки. Единственный такой в батальоне. Конечно, не по царапинам мы определяем, но все-таки… Почему тебя впереди не увидишь?
— Не выгадываю я, — насупился Духов.
Я видел, что Духов вызывает к себе сочувствие членов партбюро. Только лейтенант с ввалившимися щеками неприязненно поглядывал на него. Но тут прибежал связной и передал, что лейтенанта вызывает командир батальона. После его ухода Духов постепенно разговорился.
Он не считал себя трусом. Но как бой, как огонь, у него темнеет в глазах, пропадает уверенность. И хотел бы вперед, да одурь какая-то. В руках и ногах по пуду свинца.
Я слушал Духова и думал о правоте Данилюка. Не трусость, а скованность от подступающей опасности. Не хватает сил победить невольную, отупляющую робость. А тут надо не только владеть собой, но и командовать экипажем, следить за полем боя.
Люди, не ведающие страха, существуют лишь в сказках. Однако переступить рубеж, с которого начинается бесстрашие, дано многим, почти всем. Мы своей воспитательной деятельностью и старались помочь перейти эту невидимую, но постоянно осязаемую границу. Доведенные до автоматизма навыки — это тоже, помимо всего прочего, помощь в нелегком рывке.
Но в момент схватки не ведутся беседы и рядом в машине обычно нет политработника. До автоматизма движений молодому танкисту еще далеко. Каждый шаг требует сосредоточенности, а как тут сосредоточишься, если в голове тяжелый туман, ноги и руки — свинцовые.
— Чего ж ты, чудо-юдо, не посоветовался с командиром роты, с ребятами не поговорил? — рассердился Данилюк.
— Боялся.
— Чего боялся?
Духов покосился на вернувшегося лейтенанта с розовым шрамом.
— Боялся, трусом окрестят.
Выступили члены партбюро. Я рассказал о старшем сержанте Зинченко, который, обвязав себя гранатами и взяв по гранате в руки, бросился под танк Т-IV… Зинченко мог укрыться в окопе и, вероятно, уцелел бы. Однако он сознательно, ценой своей жизни, уничтожил немецкий танк.
Духов стоял, слушал. Пухлые губы его непроизвольно шевелились. Лицо отражало сложную внутреннюю борьбу — горечь, острое, доходящее до презрения недовольство собой, готовность переломить себя.
Пришло время решать. Лейтенант со шрамом предложил исключить.
Духов вздрогнул, поднял голову. Дышал он часто и глубоко.
Лейтенант увидел, что члены партбюро его не поддерживают, и мрачно произнес:
— Снимаю насчет исключения. Предлагаю строгача.
— Имею другое предложение, — поднялся Данилюк. — Взыскания не выносить, поскольку товарищ Духов чистосердечно во всем признался. Поручить парторгу батальона старшему лейтенанту Данилюку — мне то есть — в следующем бою действовать в экипаже лейтенанта Духова за командира. Ему же — мне то есть поручить утрясти это дело с комбатом.
Предложение было принято при одном воздержавшемся.
Назавтра Данилюк занял место в башне духовского танка. Духов действовал за башнера. Бой был жаркий (в те дни других не случалось).
Духов стрелял слишком быстро. Он боялся, что наступит оцепенение, и не давал покоя своим рукам.
Данилюк видел: снаряды не попадают в цель. Отодвинул Духова и сам стал стрелять. По мере того как надвигались немецкие танки, разрывы вздымались все ближе. Снаряд срикошетировал о башню. Осколки металла оцарапали лица Духову и Данилюку.
— Живой? — крикнул Данилюк.
— Живой.
Теперь Духов снова стрелял, а Данилюк отдавал команды. Понять, попал ли Духов или нет, уже нельзя было. Все смешалось. И Данилюку стало не до Духова, а Духову — не до собственных переживаний.
— На войне — не в училище за партой, — рассказывал мне вечером Данилюк. Очухался, когда мы все вместе в одной воронке загорали: и Духов, и механик-водитель, и радист, и я. Ну, думаю, живы… У танка моторная группа вышла из строя. Тикали прямо под огнем. Потом танк отбуксировали… Я к Духову не пристаю, а он молчит, как рыба. То ли думает, то ли опомниться не может. Одно спросил: «В следующий раз пойдешь с нами?» — «Пойду». — «Ладно, говорит, еще раз и все…» Выправится парень. Совесть имеет. А на войне это не последняя вещь.
Слушая Данилюка, можно было подумать, что он старше Духова лет на десять, хотя разница у них в возрасте всего два года. Но эти два года Данилюк провел на фронте…
В летних боях под Курском определился основной костяк младших и средних командиров нашей танковой армии. Это были люди, способные решать боевые задачи и задачи воспитания. Благодаря им, в первую голову, мы сумели прорвать немецкие рубежи, рассечь вражеские коммуникации, а когда, обессилев, заняли оборону — удержать завоеванное.
В район Ахтырки гитлеровцы подтянули свежие танковые части.
Сейчас в разговоре Епишева и Чураева я снова слышу фамилию Бакулина.
Профессор, у которого конспиративно жил Бакулин, оказался предателем. Кое-кто из подпольщиков и связных не устоял под пытками. Подводила порой и неумелость, наивность в конспирации. Однажды на встречу со связным сразу пошли несколько руководителей и попали в засаду.
Но, несмотря на аресты, казни, провалы, конспиративные ячейки и райкомы не прекращали работу. В городе распространялись сообщения Совинформбюро, листовки. 23 ноября 1941 года взлетел на воздух дом № 17 по улице Дзержинского, где помещался гитлеровский штаб, а на следующий день был взорван большой мост, соединявший Холодную гору с центром.
Хотелось узнать поподробнее о Бакулине и его ближайших товарищах. Но работникам Харьковского обкома было не до меня. Да и я не мог оставаться здесь долее. Надо было возвращаться в армию.
Наступление росло, ширилось. Ахтырская группировка противника, оставляя в арьергарде танковые роты и автоматчиков, откатывалась на юг и юго-запад. Заслоны цеплялись за каждую реку и высотку, стараясь сдержать наш напор.
Конечно, первая танковая была обескровлена. Для того чтобы пересчитать танки в ином батальоне, хватало пальцев на руке. Однако эти батальоны сбивали арьергарды и упрямо шли вперед.
Порыв всеобщего наступления владел войсками. Вслед за Харьковом были освобождены Сумы.
