стоит легковая машина; шофер, подняв крышку мотора, возится в нем. Машина обвешена чемоданами, пакетами; за стеклами в глубине видим пухлое мужское лицо, прячущееся в углу, рядом молодую женщину с панически глядящими глазами. На коленях у них свертки, кульки. На переднем сидении пожилая женщина прижимает к пруди большой узел. Понимающе переглядываемся с Зуевым: бежит ответработник.
Отошли шагов двадцать — навстречу из-за угла вывернулась группа мужчин, в засаленных полупальто, спецовках, человек пять. Когда они миновали нас, Зуев увлек меня в подъезд дома рядом и прошептал:
— Посмотрим.
Рабочие поравнялись с машиной, остановились.
— Драпаешь, гад? — громко крикнул один и они захохотали — злобно, невесело.
— Нажрался, сволочь, теперь драпать?
— Отечество защищает, паразит! — Крики звучали все раскаленнее. Похоже, что у рабочих сжимаются кулаки, и что сейчас раздастся какое-то слово и от машины, кульков, чемоданов и от ответработника полетят в стороны клочья… Слово осталось не произнесенным: шофер захлопнул крышку, что-то сказал рабочим, сел в машину, дал газ. Машина тронулась и скрылась за углом, рабочие, громко разговаривая, пошли дальше.
— Видели? — взволнованно говорит Зуев. — Ведь этого с 17-го года не было! Руки развязаны: власти больше нет! Сейчас пойди на заводы — люди поднимутся в одну минуту и по камешку разнесут Кремль! Это — бунт, революция!
— Кто пойдет?
— Да, идти некому, — соглашается Зуев. — Но дело не в этом: сейчас довольно одного слова, чтобы поднялась стихия. А там и организаторы найдутся. Другое дело: зачем? Чтобы облегчить немцам взять Москву? Правительство всё равно в Куйбышеве, Сталин может улететь из Кремля на самолете в любую минуту. Какой смысл в московской революции, если не известно, чего хотят немцы? Если они идут против России и не допустят создания нового правительства, тогда и революций не только не нужна, а даже и вредна. Если бы немцы поняли!..
Поздно вечером выхожу из ресторана. Не видно ни зги, идти приходится ощупью. Поминутно сталкиваюсь с другими людьми. Чтобы освоиться с темнотой, останавливаюсь у ограды сквера на Театральной площади.
Осторожно проползают затемненные трамваи, их едва светящиеся окнами остовы плывут сквозь тьму, как громыхающие привидения. Тревоги не было, но высоко над нами опять монотонно жужжит самолет. Выстрелов зениток не слышно, но в черноте наверху вспыхивают красные искорки разрывов. На юге, очень далеко, в небе шарят бледные щупальца прожекторов.
Шаркают шаги невидимых прохожих, иногда прошуршит автомобиль: видно только тусклые затемненные фонари, чёрный корпус сливается с чернотой ночи. Фантастической московской ночи, полной невидимых шорохов, тревожного самолетного гула, призрачных лучей, ощупывающих небо. Что скрывается за этой фантастикой?
Где-то к западу, к югу, к северу Новиковы с ожесточением отчаяния отбивают танковые атаки, зубами держатся за свою землю. Ими движет злоба, не рассуждающая ненависть к врагу, слепая любовь к родине. Другие Новиковы крадутся в темноте ночи, чтобы сдаться в плен: ими движет тоже ненависть, но к врагу, двадцать четыре года насилующему нас. Совсем близко Зуевы ломают голову над вопросом: что несут с собой немцы? Миллионы не спят в столице: придет ли завтра освобождение или новая кабала и необходимость защищать тех, кого нельзя защищать? В Кремле пытаются удержать ускользающую власть и организуют бегство, стараясь захватить с собой побольше людей и машин, главного богатства страны. Глухими переулками и проселками скользят машины к востоку, минуя шоссе и заставы: это бежит неверная опора Кремля, тоже захватывая с собой казну. В фантастической ночи трещит, расползается в стороны непрочная постройка — что удержит её? Что укрепит, сплавит воедино?..
Переселяемся на Казанский вокзал. В огромных высоченных залах сдержанный гул многотысячной толпы, прорезаемый пронзительным детским плачем. Мужчины, женщины, молодые, старые, многие в непривычной глазу одежде, будто они собрались на северный полюс: в валенках, ватниках, в полушубках, обмотанных полотенцами; кое у кого на головах трехэтажные малахаи, Бог весть откуда вытащенные для дороги. Всё это перемешано с узлами, тюками, чемоданами, ящиками, сундуками, детскими ванночками. Что, если сюда попадет бомба? Страшно подумать, — над нами только стеклянная крыша… Перебираясь через горы поклажи, пыхтя и отдуваясь приближается Горюнов, похожий на исследователя Арктики: на нем огромная меховая шапка и лохматая доха.
— Товарищи, не расходиться! Эшелон могут подать каждую минуту. В город не ходить, сидеть на месте…
Сидеть на вокзальном бивуаке нудно. И надо запасти на дорогу продуктов. Когда будет поезд, никому неизвестно: в эти дни неизвестно ничего. Но в скорый отъезд не верится: рядом с нами люди сидят уже двое суток. С Васюковым выбираемся на воздух.
По простору Комсомольской площади не будет ли она скоро называться опять Каланчевской мечется пронизывающий ветер, несет редкие сухие снежинки. Холодно, морозы в этом году начались рано. Хорошо это или плохо? Промерзнет земля — немцы пройдут, как по паркету. А может быть, померзнут непривычные немцы? Спускаемся в метро, едем в Охотный ряд. Смятение и тревога на лицах и в движениях людей примелькались, стали привычными, на них больше не обращаешь внимания. Да они и уменьшились. Очевидно, можно привыкнуть ко всему. И не разрядится ли всё это, как разряжалось многое раньше — в пустую?
Заходим в парикмахерскую. Длинный ряд кресел сиротливо пуст, скучают два мастера. Закутывая меня в грязноватую простынь, старик-парикмахер пожимает плечами на мой вопрос: где его коллеги?
— Разъехались. Растаяли, как в воздухе. Двоих мобилизовали, а остальные, надо полагать, сами смылись. Времечко, одним словам… Не слышали, что на фронте?
— Особенного ничего не слышал. А что говорит Информбюро? — киваю в угол на репродуктор.
— А что ему положено, то и говорит. По должности.
«Красноармеец Тимохин убил трех немцев, сержант Никудыкин взорвал вражеский танк, подразделение капитана Переплюйкина вдребезги разгромило немецкую группировку», — передразнивает брадобрей диктора Информбюро. — А немцы под Москвой. Это понимать надо, гражданин: наша берет, а физиономия у нас битая… По должности талдычит…
Парикмахеры всегда болтливы, но такого слышать раньше от них не приходилось.
— Не слышали, Пронин по радио выступал? Как же, призывал к спокойствию, к исполнению служебных обязанностей. Постановление Моссовета есть: чтобы все бани, парикмахерские, водопровод и прочая канализация городского хозяйства работали исправно! Видите, теперь уж мы немцев обязательно побьем! В баньке их пропарим, бритвочкой исполосуем… Спохватились, и то не в дело. Начальство разбежалось, небось, сам Моссовет драпа, дал, а туда же, трезвон: спокойствие! Работайте честно на своих постах! Сам, понятно, убежит, когда немцы придут, а мы? Мы куда денемся?
С опаской смотрю на волнующегося брадобрея: бритва чересчур быстро мелькает в его руках.
— Это не фасон, агитировать, — бормочет он, уже сам с собой. — Ты мне примером покажи: встань со мной рядом, и умри, если потребуется. Вот это герой, это я понимаю. А то — вы работайте на своих местах, а у меня самолетик приготовлен. Вы к немцу в пасть, а я — чик! — только меня видели!.. Одеколончиком прикажете? — неожиданно заканчивает брадобрей.
Покинув обиженного парикмахера сколько сейчас обиженных в Москве, идем по магазинам. В них, кроме продавцов, ничего нет, не можем достать даже курева. Но Васюков не напрасно знает Москву, как свой полушубок: на Неглинной он затаскивает меня на четвертый этаж незнакомого здания. Поплутав по коридорам, попадаем в буфет неведомого учреждения. За стойкой копошится миловидная женщина средних лет.
— Грунюшка, золотко, выручай, уши опухли без курева, — обращается к ней Васюков. — Давай папирос.
— Вон когда вспомнил, заячья душа» — смеется женщина-. — Я тебя год не видела. Теперь понадобилась?
