мне уже не надо было выступать в роли хозяйки, и я, отойдя на второй план, немного расслабилась.
Амедео был увлечен предстоящим фейерверком – пиротехника входила в число его капризных пристрастий, наряду с устройством карнавалов, морской рыбалкой и заботами всеми признанного кутюрье, – и тоже оставил меня в покое. Пока гости выходили из дома и собирались на набережной, я успела сильно замерзнуть в своем огненно-алом, как поле маков, платье из тщательно продуманных, но в нарочитом беспорядке собранных лоскутов – это был последний наряд, в который Амедео собственноручно облачил меня перед вечерним коктейлем. В нем я и отправилась в море, успев лишь накинуть сверху широкое пончо. Переодевшись в нашей каюте в удобное шерстяное платье, гетры и низкие туфли – все это я заранее приготовила там, зная нрав Амедео, – я прошла в кают-компанию, оформленную в стиле прибрежной таверны, и, усевшись за грубо сколоченный стол, заказала немного рому, чтобы согреться и унять все еще колотившую меня дрожь.
Мне принесли что-то испанское – кажется, касалью, – и первый же глоток этого огненного напитка, горького, как олеандр, обжег мне горло. Но душа моя, уставшая от бесконечной суматохи этого длинного дня, вдруг лишилась защитной коросты. Мне стало так одиноко на этом переполненном людьми корабле… Мое тело согрелось, но внутри меня будто текла холодная река одиночества.
До сих пор я помню в мельчайших подробностях то, что произошло потом. Я вдруг почувствовала на своей руке чье-то дыхание, и поцелуй, горячий, как прибрежный песок в знойный день, обжег мою кисть. Я вздрогнула, но руки не отдернула. Из полутьмы этой выдуманной Амедео таверны на меня смотрели глаза, показавшиеся мне такими же горячими, как и губы. Это был первый человеческий взгляд за весь день, обращенный на меня. Все остальные гости Амедео, включая его самого, смотрели будто сквозь меня, или же взгляд их застревал на моих причудливых оболочках, и от этого я действительно начинала чувствовать себя манекеном – те болтливые слуги, так разозлившие меня в Венеции, оказались правы!
Незнакомец, словно нашедший меня посреди ночного моря, которое ярко вспыхивало причудливыми фейерверками за стенами кают-компании, стал моим вторым мужем чуть позже. Но единственная в моей жизни большая любовь родилась в тот самый миг, когда я, еще даже не видя его лица, ощутила огромность тепла, исходящего от этого высокого, большого человека с лицом, похожим на критскую маску. Я не смогу сейчас точно сказать, но хочу, чтобы ты поняла, что я почувствовала тогда. Та река, что так безысходно несла внутри меня холод, вдруг исчезла. И я, не задумываясь, пошла за незнакомцем, когда он, чуть потянув меня за руку, встал из-за стола.
В шуме разрывающихся шутих и треске бешено крутящихся фейерверков мы, никем не замеченные, отыскали шлюпку. Он умело спустил ее на воду, спрыгнул вниз и помог сойти мне.
Дальнейшее было похоже на наваждение. Долго ли мы плыли – не помню. Внутри у меня все радостно замирало от таинственной опасности происходящего. Будь я взрослее – этого и ничего последующего никогда не случилось бы, но в юности скудный жизненный опыт позволяет поступкам быть авантюрно- воздушными, безрассудными.
Не думая об опасностях, подстерегающих юную неопытную женщину на каждом шагу, я доверила свою заблудившуюся жизнь этому незнакомцу – и до сих пор не жалею об этом.
Он не причинил мне зла. Тот, чьего имени я так и не узнала в ту ночь, похитил меня лишь затем, чтобы устроить праздник в честь меня одной. Оказавшись на берегу, мы добрались до одного из небольших ресторанов, рассыпанных по всему побережью. Этот был почти пуст.
Для нас двоих зажглись свечи, вышли в зал музыканты – и, выпив подогретого пряного вина, мы танцевали… За все это время он не сказал мне ни слова – лишь неотрывно смотрел мне в глаза. Но каждый шаг, поворот, кружение этого бесконечного танца делали нас ближе друг другу. То, с какой страстной бережностью он вел меня в танго, кружил в чуть ленивом ночном вальсе, говорило мне больше, чем все слова, нашептанные Амедео за стремительно пролетевший месяц нашей близости.
Я уже перестала удивляться таинственной безмолвности незнакомца – она завораживала меня, впрочем, как и все в эту чудную ночь. Вскоре мы вернулись назад – так же незаметно, как и сбежали. Веселье на катере несколько поутихло, но не настолько, чтобы наше отсутствие кто-нибудь заметил. Мы расстались на палубе: я спустилась в каюту, он просто скрылся в ночном сумраке, крепко сжав на прощание мою руку. В ту ночь мы больше не виделись. Но я так и не смогла уснуть до утра.
Не помню, как мы вернулись домой, что было потом… Кажется, к обеду я заснула и проспала до следующего утра.
Проснулась же оттого, что услышала голос прислуги, разговаривающей с почтальоном. Сама не знаю почему, но я тут же встала и, накинув Длинный соде-ли,[1] сбежала вниз. Среди журналов, приглашений и газет, внесенных горничной в переднюю, я обнаружила небольшой конверт, запечатанный красным сургучом.
…Фаустина, впервые прервав свой рассказ, встала и вскоре принесла из своей комнаты тот самый конверт и протянула его изумленной Божене. Та, все еще находясь под гипнозом повествования, недоверчиво вертела его в руках.
– А ты, верно, решила, что все это рождественская сказка? – Фаустина рассмеялась.
Потом она вновь закурила и, помолчав, добавила:
– Это было письмо от Филиппо, моего спутника с той самой ночи и до сих пор. У меня с собой много писем и записок от него, а еще больше их – в нашем небольшом доме недалеко от Неаполя, в котором мы прожили вместе почти двадцать лет.
Фаустина на мгновение отвернулась.
– Все эти годы я будто читаю длинную книгу о любви – и в его глазах, и в его бесконечном письме, адресованном мне. А у тебя в руках ее начало.
И Божена, бережно достав письмо, прочла всего несколько строк:
– Вечером того же дня, – продолжила свой рассказ Фаустина, – какой-то мальчик принес мне большую корзину янтарного винограда, в которой я нашла свернутую трубочкой записку:
Сейчас мне кажется, что тогда я нисколько не мучилась с ответом. Не знаю, может, так оно и было.
