звук – или это предобморочно звенело в голове у Пат? – Но вы, насколько я могу предполагать, явились сюда, разумеется, не выслушивать мои откровения и даже, вероятно, не для того, чтобы попытаться вернуть Милоша. Вас ведь интересует то, почему я, ученый с мировым именем, вдруг приняла такое живейшее участие в судьбе нищего сербского мальчика и его полупомешанной матери. Я откроюсь вам и в этом. Милош, как вы уже догадались, сын Стива, а Стив был единственным мужчиной, которого я любила душой. Увы, он же единственную меня любил телом, ибо именно я еще давным-давно, когда вы ходили в школу, открыла ему эту бездонную пропасть, называемую сладострастием. И потому он неизбежно возвращался ко мне после всех своих женщин. В том числе и после вас, моя милая, а именно – тогда, когда вы, родив этого никому не нужного младенца, наслаждались избавлением от бремени. После он привозил показывать и девочку – ничего не могу сказать, ребенок прелестный и весьма похож на Мэтью в детстве – привозил, конечно же, надеясь и на многое другое. Но… – тут пальцы Руфи перестали звенеть и серебряной рыбкой мертво легли на стол, – у плоти свои законы. А вам напоследок я все же дам совет: не тягайтесь больше с мужчинами телом, вы сделаны не из того теста. И забудьте Милоша.
– Только сделайте так, чтобы он был счастлив, – бескровными губами прошептала Пат, вложив в эти слова всю свою созревшую, ставшую мудрой и щедрой благодаря любви, душу.
Но Руфь уже открывала перед ней тяжелые двери кабинета.
Шатаясь, как пьяная, Пат шла по женевским улицам, не видя больше их знаменитых красот. Вся ее жизнь казалась изгаженной и оплеванной, и только страстное чувство к Милошу, как чистый слабый весенний цветок, все же теплилось, не сдаваясь перед грязью жизни. И пока оно существует, она будет жить и делать свое дело, будет помогать тысячам и тысячам женщин – и не только песнями, в которых так или иначе всегда торжествует жизнь. Нет, она будет создавать места, где смогут найти облегчение все страждущие, обманутые, непонятые, обиженные, ищущие поддержки в трудный час. Это так просто – объединиться; объединиться не для какой-то мифической борьбы за или против, а только для того, чтобы помогать друг другу и быть добрыми…
Пат подняла голову к солнцу, чтобы не пролились стоявшие в глазах слезы. Перед ней на старой башне Молар заботливо склонялась над изгнанником женщина. Помощь и поддержка – вот отныне и ее предназначение.
Самолет в Нью-Йорк вылетал через полтора часа.
Пат уже прошла контроль и досмотр и стояла, безучастно прислонясь к мраморной колонне, как вдруг какой-то шум за стойками на секунду привлек ее внимание. Она повернула голову и – до крови прикусила губы, чтобы не закричать. По залитому мертвым люминесцентным светом холлу, среди сумок и чемоданов, как слепой, бродил Милош, с уже умиравшей надеждой заглядывающий во все лица подряд. Механически поправляя черные кудри, которые падали ему на лицо, он казался каким-то выходцем из царства теней, настолько бледной была его кожа и нечеловечески-измученными – глаза. И Пат поняла, что наступил ее черед оказаться сильнее. Она отошла за колонну и прижалась к ней, всей спиной ощущая, как охватывает ее тело ледяной холод мрамора: холодели ноги, плечи, затылок, морозный обруч сжимал голову, острыми льдинками покалывало кончики пальцев. «Надо продержаться, не упасть, надо, чтобы он ушел, так и не увидев меня» – раскручивалась в голове снежная метель, залепляя глаза, не давая дышать…
Пат очнулась только в самолете, так и не узнав, увидел ли Милош, как бросились к потерявшей сознание в секции Женева – Нью-Йорк женщине, или он в бесплодной своей надежде ушел еще раньше в другие залы.
Поблагодарив стюарда и еще кого-то, сидевшего рядом, она первый раз за все эти годы приняла снотворное и откинулась в кресле, скрестив на коленях руки, которые еще день назад безумно целовал Милош.
Дома Пат заставила себя сразу же погрузиться в работу, которой за время ее затянувшегося европейского путешествия накопилось немало. Она приезжала на студию одной из первых и уходила едва ли не последней, по-прежнему приветливо улыбаясь и приходя в кафе выпить кофе, но все вокруг, от молоденьких гримерш до маститых режиссеров, понимали, что в ней что-то необратимо изменилось, и осторожно шептались насчет седой пряди, которую она гордо носила теперь в своих великолепно ухоженных волосах. Пат предложила Эммилу занять часть второго этажа дома на Боу-Хилл, и теперь то немногое свободное время, которое оставалось у них, они тратили на организацию большого кризисного центра Восточного Побережья, куда Пат вкладывала немало и собственных денег.
– А ты стала мягче, – как-то заметила ей Эммилу и по-своему истолковала эту новизну: – Вот видишь, сколько надо было жесткости, чтобы жить с мужчиной!
Пат не стала ее разубеждать, а только незаметно приложила руку к плечу, где, наверное, уже навсегда остался маленький шрам от белоснежных зубов ее юного любовника.
Постепенно жизнь входила в свою колею, и только одна-единственная мысль мучила Пат и днем и ночью: ей предстояло рассказать Стиву о сыне. Снова ворошить прошлое было страшно, впрочем, она еще не видела Стива – похоже, он не появлялся на студии. Но однажды, октябрьским унылым утром столь памятного ей дня, Пат все же решилась и набрала его рабочий номер, так и не рискнув подняться на два этажа выше. Но Стива действительно не было, больше того, его секретарша вышколенным голосом объявила, что мистер Шерфорд будет не раньше декабря и никаких координат для связи с ним она давать не уполномочена. «Даже вам, мисс Фоулбарт, – добавила она уже более по-человечески. – Это не распоряжение, а просьба».
И к непреходящей тревоге за судьбу Милоша у Пат теперь прибавилось беспокойство о Стиве. Где он? Что с ним и с Жаклин, которой рожать, вероятно, после Нового года?
Но еще до наступления декабря Стив объявился сам. Телефон взорвался ночью, и Пат, давно отвыкшая от таких звонков, с колотящимся сердцем схватила трубку.
– Патти, солнышко, все отлично! – как ненормальный, кричал Стив. – Малыш живой! Сын, Патти, сын!
Пат до боли стиснула белую рифленую пластмассу.
– Я очень рада за тебя, Стиви.
И Стив, путаясь и невпопад прерывая свой рассказ смехом, поведал ей о том, что еще в августе на склоне Эрригаля Жаклин неудачно упала и с тех пор все это время, не вставая, пролежала в клинике Лондондерри с угрозой выкидыша.
– Ты же понимаешь, что я не мог оставить ее одну. И, знаешь, мы в этой двухкомнатной палате, можно сказать, провели наш медовый месяц! И неплохо провели! – И, снова сбиваясь, Стив объяснил, что, несмотря на все предосторожности, роды все же начались на седьмом месяце, и малыш был очень плох. – Я бы не пережил, если бы он умер. Не поверишь, но когда они лежали в реанимации, я уезжал далеко за город и молился, молился, как истый католик. К тому же, Жаклин сказали, что у нее не может быть больше
