помешать. Здравствуй, папа.
— Здравствуй, неугомонный Соломон. Я так долго ждал этого момента, Вадим.
— Интересно, что же такого ты мне можешь сообщить, папа, чего я еще не знаю? Мне кажется, я все уже подгреб в этой жизни. И хотел бы себя удивить — да не получается.
— Если серьезно, то многое понимаешь только здесь, вдали от суеты; а если откровенно, то… Не стоит об этом говорить.
— И за этим я оказался у тебя в гостях, в заоблачных райских кущах?
— Нет, не за этим, — отец рассмеялся молодым здоровым смехом — тем смехом, который я, оказывается, помнил с детства. — Ты просто очень хотел меня увидеть.
— Да, хотел. А зачем?
— Соскучился. Ты ведь не только отец, ты и сын. И это навсегда. Хочется защиты, хочется простых и понятных решений. Это так естественно. Простое объяснение, правда? Поэтому в него верится с трудом.
— Ты умнее, чем я думал.
— Я твой отец, не забывай. Если бы я был глупец, ты пел бы о «философии воли», в лучшем случае.
— Верно, — теперь рассмеялся я, не удивляясь тому, что не слышал собственного голоса.
— А как там Федор, мой внук? Ты ведь хотел поговорить и с ним.
— Хотел… Странно, папа, я не испытываю к тебе отчуждения.
— Это плохо. Отчуждение — признак живого и здорового индивидуума. Ты все еще хочешь поговорить с Федором?
— Конечно, я обязательно сделаю это.
— Сейчас я тебя удивлю. Пересядь на ту скамейку, рядом с Афродитой, и закрой глаза.
Я сделал то, что просил папа, и мне показалось, что я ненадолго уснул в своем сне. Когда я открыл глаза, передо мной сидел мой сын и вполне дружелюбно улыбался.
— Чудеса, — сказал я.
— Чудес не бывает, — беспечно ответил Федор.
— Как там мама? — спросил я, чтобы завязать беседу.
— Ничего, спасибо. Жива-здорова. Ты собирался объяснить мне, что она поступила плохо, когда ушла от тебя?
— Нет, что ты. Боюсь, она поступила не слишком хорошо, но правильно.
— Не уверен, — сказал Федор. — В результате вы оба бросили меня. Да ладно. Что было — то прошло. Забудем. А как ты?
— В дурдом попал ни за что ни про что. Уколы шпиляют. Питаться здесь не могу: вонь несусветная. А так ничего, жить можно.
— Да, весело. Что ты еще собирался сказать мне?
— Извини. Я был плохим папашей. Ты воспитывал меня больше, чем я тебя.
— Зато теперь мне есть с кого брать пример.
— Ты умнее, чем я думал.
— Я твой сын, не забывай.
— Я никогда не забывал об этом. Нам будет о чем поговорить с тобой.
— Не сомневаюсь. Ладно. Тебе пора. Здесь порядки строже, чем в дурдоме…
Обнаженная Афродита подала знак. Скрип панцирной сетки. Я открыл глаза.
— Дементей! — неожиданно для самого себя завопил я. — Дементей! Дементей!!!
Ко мне в бокс сунулось рыло Стаса.
— Мне надо позвонить. Срочно.
— Тебя выписывают, — равнодушно сказал он. — Но лучше бы тебя не выписывали. У тебя сын погиб. Несчастный случай. Водитель оказался придурком. Если видишь придурка, ищи рядом жмурика, — философски заметил Стас.
Эпилог
Я, Соломон, то есть Вадим Локоток, живу с Мау, то бишь Сарой, женой гнусного господина по фамилии Печень, известного своей широкой душой и склонностью к бессмысленной благотворительности. Он денно и нощно замаливает грехи своей жены, а жена его, Сара, уже начинает испытывать неловкость от того, что заставляет страдать невинного человека, своего мужа. Она аккуратно плачет мелким бисером и тяготится жизнью со мной. Я попытался объяснить ей, что Печень молится на ситуацию, созданную специально для него (за что он неусыпно и благодарит Всевышнего): он душит своим великодушием жену, терзает бездомного и бесприютного врага своего Соломона и получает отличные оценки по поведению от бдительных слуг Господа. Он хороший и примерный, а мы плохие и отвратительные. Мы нужны ему для того, чтобы на нашем горбу он въехал в рай. Без нас ему рая не видать, как своих ушей.
Даже еще категоричнее: плохие мы и никто иной обеспечивают ему рай.
Вопрос: о ком он молится, когда молится о нас, заблудших врагах своих?
Ответ знает даже хомячок.
Я позвонил Леде и произнес сакраментальную фразу «нам надо поговорить серьезно и откровенно». Особого эффекта эта фраза не возымела.
Вот, кажется, и все. Ах, да, Лора…
Видимо, я не успокоюсь до тех пор, пока не разделаюсь с этим воспоминанием. Ну, что ж…
Вскоре после того, как Лора чуть не вышла замуж за меня, она вышла замуж за француза (что за наваждение! сплошные французы), большого любителя лягушек (в смысле любителя их покушать, а не защищать права прыгучих зеленых друзей: не все французы одинаковы). Мы с ней встречались несколько раз после ее свадьбы, в интимной обстановке — кажется, для того только, чтобы удивиться, что могло нас связывать раньше. Перси ее колыхались уже не с таким огоньком, да и в глазах появилась прохладца. Кроме того, ей надо было пожаловаться кому-нибудь на свою однообразную жизнь. Кому, как не мне?
Вот теперь, кажется, все.
«Каков же итог и где обещанное корыто?» — спросите вы.
И я, Соломон, вам отвечу:
«Испытывая отчуждение от всего на свете, я приблизился к собственной сути. Чего и вам желаю.
Только не спешите благодарить меня за доброе пожелание. Не торопитесь, а то успеете».
«И что же теперь, болезный?» — спросите вы, делая вид, что спешите сочувствовать «отчужденцу». Вы и не подозреваете, насколько глубоко поражены синдромом русского хомячка.
«А ничего», — отвечу я, с трудом подавляя приступ зевоты, хотя дело, скорее всего, происходило бы утром (видите ли, вечером я обычно тупо смотрю новости по TV, не интересуясь ничем на свете; днем же я работал над романом — пока не наступило отчуждение от него). «Ничего, мои милые», — повторяю я вежливости ради, ибо вежливость — наиболее эффективная из всех известных мне форм отчуждения.
