доме?» — «Я. Отца нет, сам остался».
— А мать?..
— Да разве хозяйство женское дело? Жалею мамку, хорошая она у меня, умная.
— В колхозе ведь она работала…
— В колхозе другое дело, там женская работа всегда находилась, да и много их было, женшин-то. А сообща всякая работа веселее… Песни поют, не замечают, как и день прошел. А теперь сиди одна в своей конуре и оглядывайся…
— Тяжело, Андрейка?
— А как же. Дрова из леса притащи, да на себе, а он во-он где, лес-то. — Мальчик показал палкой назад. — Да наруби их, дрова-то… Не даю я мамке тяжелую работу. Делать мне всё равно нечего. Школы нет, да кто бы в неё и пошел… Сам всё и справлю. Приходится… Что поделаешь, — поить, кормить, одевать семью надо.
— И большая у тебя семья? — осведомился Бондаренко.
— Двое нас — мамка и я… А знаете, заботы сколько! Одежи нет и взять негде. Кое-как на зиму сколотились.
— Заработал, что ли?
— Заработать-то было бы легче, да где заработаешь? Из папкиного нашили — мамке шубу и мне. Сколько я натерпелся с мамкой из-за этого. «Нет, говорит, сынок: ничего папкиного мы не тронем». Вот ты и поговори с ней. «Шей, говорю, мамка, шей, не беспокойся ты о папке. Вернется он домой — всего наживём… Ну, может, победствуем немножко, да на это наплевать». Плачет мамка, слезами обливается, но, смотрю, взялась за иглу.
Бондаренко схватил на ходу Андрейку подмышки. Лыжи из-под ног мальчика выскользнули, палки повисли на руках.
— Хозяин, глава семьи, кормилец! — говорил Бондаренко, подняв над головой Андрейку, как поднимают отцы своих детей.
— И мамка зовет меня кормильцем, — смеясь сказал мальчик, когда Бондаренко опустил его на снег. — Чудно… А на ухо говорит: «Разведчик ты мой ненаглядный»… Я ведь разведкой занимаюсь… — деловито сообщил Андрейка, поправляя лыжи.
— А ну-ка, поди сюда, — позвал Бондаренко и, наклонившись к уху мальчика, шепнул: — Знаю, Андрейка, но об этом даже шёпотом не положено говорить.
— Почему? — удивился мальчик.
— Тайна. Разболтаешь её, до врага дойдет…
— Я же вам говорю… А у нас об этом все знают. И хоть ты шкуру спусти с наших деревенских, никому не скажут… А в разведку я хожу не один, а с Сергеем.
— С каким Сергеем?
Андрейка видимо уже учел предупреждение Бондаренко, потянулся к уху спутника и прошептал:
— Из города его прислали.
«Наверно, тот самый таинственный Волгин», — подумал Дарнев.
Подошли к дому — обыкновенной бревенчатой избе с пристройкой. В сенях было темно, и Бондаренко оступился. Обледеневшие валенки застучали как сапоги.
В тепло натопленной избе партизан встретила женщина лет сорока, мать Андрейки.
— Раздевайтесь, раздевайтесь скорее, дорогие мои. Намерзлись, поди, мученики вы наши, — говорила она, суетясь вокруг гостей, веником обметая с них снег. — Отогревайтесь. Я печь чуть не докрасна накалила и чайку скипятила.
Разделись, сбросили обледеневшие валенки. Хозяйка подала сухую обувь, приготовленную лыжниками. А когда сели за стол, она заговорила, глядя на Бондаренко:
— А я, признаюсь, Алексей Дмитриевич, думала, вы изменились очень. А ничего, смотри, слава богу, вроде как бы моложе стали. Тяжело, небось?
— Вам наверное тяжелее, Варвара Ильинична.
— А кому теперь легко? Да ничего, сдюжим. Недаром в народе говорится: «Не тот силен, кто первым бьет, а тот силен, кто выстоит».
Варвара Ильинична с партизанами была связана ещё с осени, когда Дарнев приходил сюда к Тимофею Ивановичу посоветовать в старосты хорошего человека. Тогда же Дарнев узнал и о том, что муж Варвары Ильиничны, старший механик МТС, как только эвакуировал тракторный парк, ушел на фронт. Варвара Ильинична осталась с малолетним сынком. После неудачной попытки эвакуироваться она вернулась в свое село. К зиме Варвара Ильинична не приготовилась, что было запасено — отобрал враг.
На счастье ей удалось припрятать швейную машинку. Кое-как она и зарабатывала шитьём, принимая немудреные заказы от односельчан, да и не только от них. Приносили иногда работу из города. Работа Андрейкикой матери и помогла партизанам обосновать у неё одну из своих явок. Портниха, как её теперь называли, охотно приняла предложение.
Когда Литвин зашел в хату, внеся с собой острую струю холодного воздуха, Бондаренко и Дарнев уже отогревались за столом горячим чаем из шиповника. Андрейка устроился около Дарпева и задавал ему один вопрос за другим.
Литвин только переступил порог, как Ильинична воскликнула, прижав руки к высокой груди:
— Господи, да что это такое? Уж не сошла ли я с ума? Неужто ты, Петро?
— Я, Ильинична; тот самый Петро, которого ты выходила Ещё раз спасибо.
Взволнованный Литвин обнял хозяйку и поцеловал:
— И за то спасибо, что не забыла.
— И сейчас твои раны снятся.
— Андрейка меня не хочет признавать.
— Признал дядя Петя. Только не сразу: одёжа-то на тебе немецкая, вот я и…
— Да и впрямь, гляди-ка ты, — спохватилась Ильинична, — а я не заметила на радостях-то. Что это ты напялил на себя фашистское?
— Долг службы, Ильинична, — объяснил Литвин, раздеваясь, — долг службы. Не глянется чужая одёжа?
— Э-эх, милый, душа бы только своей оставалась, советской, а одёжу сбросишь вместе с хозяевами… Садись скорее за стол, отогревайся.
Бондаренко и Дарнев наблюдали картину встречи и оба, каждый про себя, удивлялись ей. Литвин сел за стол и сообщил товарищам:
— Раненым тут скрывался, когда выбирался с Украины… В погребе, на огороде. Ильинична мне раны чистила, а Андрейка, — Литвин прижал к себе белую головку мальчика, — Андрейка горячую настойку шиповничка носил, вкусная, с витаминами, душистая…
— А ещё гранаты — немецкие и там разные, — вмешался Андрейка, закатившись озорным ребячьим смехом. — Украду и к нему.
— Ого, да у тебя тут, поди, целый склад оружия, — перебил его Бондаренко.
— Нет, всё роздал нашим…
Договорить ему помешали. Как раз в это время вошла Вера. Она осмотрелась и доложила Алексею Дмитриевичу:
— Наши ящики с подводы сняли, в санях оставили ровно по накладной.
— А тол куда? — спросил Дарнев.
— К кузнецу. Там ребята крючки готовят, ящики проволокой скрепляют.
Пока Дарнев помогал Вере снять шубу, Андрейка не спускал с неё глаз. Еле слышно спросил Литвина:
— Как звать тетеньку?
— Вера, — ответил Литвин так же тихо.
— С ним она, что ли? — кивнул Андрейка на Дарнева.
— С нами.
— В партизанах?
— Да, а что?
