крышки отростком фитиля. Девять штук. Их вид вселял уверенность.
Мышкин провел занятие по взрывному делу. Даже для артиллеристов было откровением, что, запалив фитиль, не надо сразу же бросать бомбу. Есть риск получить ее обратно, от противника сохранившего самообладание. Нужно дождаться пока фитиль дотлеет почти до конца и только после этого совершать прицельное метание. Будкин с Доскиным учились жадно, радуя унтера. Колокольников смотрел на все круглым, немигающим взором, казалось, что он пребывает мыслью где-то не здесь. Но стоило Мышкину задать ему конкретный вопрос, он отвечал по существу, привычка бывшего студента. Плахов активно участвовал в учении, но чувствовалось, что более всего он надеется на то, что до настоящего бомбометания дело все же не дойдет.
За становищем самураев велось непрерывное наблюдение. Фурцев, Мышкин и географ сменяли друг друга каждые два часа. Пришли к единому выводу, что на месте разгромленного штаба, располагается глубокий тыл самурайского войска. Судя по выстрелам в районе раздвоенного утеса, именно там разворачивались основные боевые события. Стало быть, Родионов держится. Стало быть, помимо удачной позиции, удалось ему обзавестись и кое каким оружием. Ясно было и то, что на утесе этом ротмистр как в осаде, подмоги от него ждать не следует. Сколько он там простоит, одному Богу известно. Действовать придется исключительно в расчете на свои силы. Чтобы уяснить себе полную картину театра, Фурцев отправил Мышкина в рискованнвый разведвыход в район пресловутой батареи единорогов. Скрепя сердце, отправил, ибо, если унтер падет на этом задании, боевая ценность всего отряда упадет практически до нуля. Но и не послать было нельзя. Опасно воевать с закрытыми глазами. А вдруг ворог лишь обманывает своим спокойным поведением у пруда, а сам уже крадется краем леса, уже невидимо обходит.
Мышкин быстро и скрытно сбегал по правому флангу позиции и донес следующее: в самом деле, вся узкоглазая рать повернута в сторону утеса и охватывает его наподобие полукруга. За березовой рощей, что на том берегу пруда, среди захваченных пушек, теперь главная ставка самурайского командирства. Красные шатры с нарисованными на боках белыми иероглифами. Сами орудия не изломаны, как можно было ожидать, а, наоборот, находятся в центре внимания, японцы изучают технику, и вскоре ею овладеют, в силу своей огромной природой переимчивости. Там же и все пороховые запасы, и открытые ящики с бомбами.
— Хвалю, но как же ты все это рассмотрел? — Спросил капитан.
Мышкин польщенно улыбнулся, и кожаное чудище на левой части черепа задвигалось.
— А окопы на что? Их нарыто было по приказу Омуткова ого-го. Так, я по окопчикам, по окопчикам, пригнувшись. Правда, грязновато там. Самурайцы приноровились туда гадить. Стыдно им, что ли в кустах, на воздухе.
— То есть, — прервал гигиенические размышления унтера Фурцев, — по окопам можно подобраться вплотную к батарее?
Мышкин задумался.
— Одному-то, пожалуй. Да еще, если с осторожностью. А всею командою, со студентами, да с фузеями… — Мышкин отрицательно пожал плечами. И добавил.
— У них человек пять-шесть в охране на внешних постах. Да у пушек с десяток постоянно возятся. А сколько в палатках и не известно. Поляжем.
— Поляжем. — Согласился капитан и почувствовал на кончике языка хвойный привкус. Плана у него все еще не было. Можно, конечно, в крайнем случае, устроить гусарскую выходку, как эти двое на лугу. В надежде на что? На ранение средней тяжести и эвакуацию? А если ранение случайно получиться смертельным? Фурцев брезгливым усилием воли отогнал эти мысли. Перепуганному новичку они, возможно, были бы извинительны, но не человеку в его положении.
Да, плана нет.
В идеале хотелось бы, конечно, чего? Подкрасться к палаткам скрытно группой, да лупануть по ним залпом бомбами, притом, что вторая группа, хотя бы в три, четыре штыка таранит хутор, прорывается к овину и освобождает пленных. Их там — взвод. После этого можно было бы развернуться.
Фурцев вздохнул, бессмысленно задумывать двурукие действия, обладая всего лишь одною рукой, да и то, трехпалой.
Так, в бесполезных размышлениях прошел день. Причем, поручику приходилось вести себя так, словно все идет как надо, как задумано.
В безлунный ночной час Мышкин с Будкиным удачно сползали ко вражескому расположению и сумели вызволить из ненадежного тайника схороненные там ружья. Прихватили также, лежавшие вместе две большие фляги водки и мешок с сухарями. Настроение команды и огневая ее мощь сильно возросли.
— Ночью не спят. — Сообщил последнее наблюдение унтер. — Два костра у них и лошадей держат рядом, они у них заместо собак.
— Вас-то не унюхали. — Спросил капитан.
— Нет, мы под ветер подползали. Но зато будет похолодание.
— С чего ты решил?
— На звезды глянь.
Поручик поглядел, ничего особенного не увидел, но спорить не стал.
— Может, костер разожжем. — Осторожно поинтересовался прапорщик.
— Я те дам, костер, вашбродь. Тут же накроют. Они же думают лес пустой, потому и не интересуются проверять.
— Елки-то, вон какие высоченные. — Попытался спорить унылый офицер.
— Если пламя не увидят, то дым увидят. Глянь — вызвездило. А если тучи наползут, дым стелиться станет. А кони, когда дым чужой чуют — ржут.
Артиллеристы переглянулись — впитывай, мол, полезные сведения. Колокольников уже лежавший в хвойной яме, не открывая глаз, выдал презрительную улыбочку и прошептал 'козлы'. Унтеру было, что сказать об этих животных, но Фурцев взял его за предплечье, и он сдержался. Александр Васильевич протер свои очки. Удивительно, ведь они (очки) прошли и персидское и индейское испытание, падали на камни, на песок, в болото, и хоть бы что. Канули и разрушились вещи куда менее хрупкие, чем эти стеклышки на проволоке. Фурцев глотнул из фляги два раза, продолжая размышлять о хрупкости и живучести, и улегся на спину, накрываясь под горло плащом.
По два глотка было разрешено сделать всем, унтер проследил, чтобы не больше.
Капитан лежал, открыв глаза. К своему ненормальному положению он отчасти привык, можно сказать, втянулся в неестественную жизнь. Единственное, что продолжало его мучить с такою же силой, как и в первый день, это звездный беспорядок в небе. Как будто все знакомые созвездия были собраны в кучу, перемолоты в гигантской ступе, а то, что получилось, было беспорядочно рассыпано в небе. Сколько не напрягай зрение — ни одного знакомого сочетания. От этого притупившийся в солдатской суете ужас происходящего нападал на сознание со свежими силами. Сознание опять начинало свою монотонную песнь — не может быть, не может быть, всего этого не может быть, надо всего лишь проснуться.
Рядом уныло и неторопливо блекокотал Александр Васильевич, отвечая видимо пытливому прапорщику.
— А вам не все равно? Я сам прошел через эти терзания. Вы все пытаетесь апеллировать к здравому смыслу, к законам и правилам, которые руководили вашей жизнью ТАМ. Зря. Поймите, наконец, вы душевно страдаете от смешных причин, оттого, что лишены возможности пожаловаться адвокату, позвать на помощь полицейского, поднять скандал в прессе. Вы жаждете посадить на скамью подсудимых тех, кто виновен в вашем нынешнем положении.
— А разве нет, разве виноватые не должны быть наказаны?! — Жарко шептал толстяк Плахов. — Меня без решения суда лишили свободы, подвергают мою жизнь смертельной опасности, тот, кто придумал это, кто осуществил это должны ответить. Это преступление против мирового порядка, против всемирно объявленных ценностей. Двойная игра, ведь те, кто посылают нас сюда, сами-то ничем не рискуют!
— Откуда вы знаете?
— Что?
— Я теперь прихожу к выводу, что происходящее не преступление против мирового порядка, как вы говорите, а прямое требование, условие существования этого самого порядка.
— Вы хотите сказать, что раз мы здесь находимся, значит так и надо? И виноватых нет, и не надо их
